Мои погоны

Петрович отвел меня и Витьку за выступ, вдававшийся в окоп, и, показав на еловые ветки, сказал:

— Легайте тут, пацаны. Утро вечера мудренее.

Я лежал лицом вверх, заложив руки за голову, и смотрел, как меркнет небо, теряя свою голубизну. Голубизна уступала место пепельной расцветке, обволакивавшей все вокруг. Пахнувшая землей сырость и прохлада, струившаяся сверху, пронизывали меня до костей. Я старался не думать о предстоявшем бое, хотя не сомневался, что он будет, и будет скоро, может быть, даже завтра, но страха, который охватил меня утром, уже не испытывал. Страх куда-то пропал, исчез бесследно. Казалось, я лежу в поле — тихом и нестрашном, и нет никакой войны.

На небе высыпали звезды. Витька спал, прижавшись ко мне, и от него шло живое тепло. «Он похож на мальчишку, а не на солдата», — лениво подумал я и решил, что никогда и никому не дам Витьку в обиду.

Та-та-та-та… Где-то там, у немцев, замолотил пулемет, по небу понеслись, догоняя одна другую, трассирующие пули. Это тоже не вызвало страха — пули летели не в нашу сторону, а на левый фланг — туда, где начинался осиновый подлесок, вклинившийся в нейтральную полосу.

— Психуют, гады, — сонно пробормотал Петрович.

Младший сержант что-то ответил, но что, я не разобрал.

Глаза смыкались. Я повернулся на бок и подумал: «А мама и Зоя, наверное, даже не подозревают, что я уже на фронте».

С мыслью о Зое я уснул…

14

Проснулся я от воя пролетавших, казалось, над самой головой снарядов. Они проносились с неприятным, рассекающим воздух свистом. Спросонья померещилось, что снаряды летят прямо на меня. Сердце екнуло, но я тут же понял, что это наши снаряды и что летят они на высотку. Я вскочил, выглянул из окопа. Коричневая земля, смешанная с пороховым дымом, поднималась над высоткой, застывала на мгновение в воздухе и обрушивалась вниз, где притаились немецкие блиндажи, скрытые деревьями и кустарником.

— Молодцы артиллеристы! — громко сказал я и выругался: мне хотелось обратить на себя внимание, показать всем отсутствие страха.

Выругавшись, я посмотрел на старичков. Никто из них даже не взглянул в мою сторону, и только Петрович погрозил мне пальцем. Почему-то стало стыдно.

Витька стоял около меня, как привязанный, и это начинало раздражать и злить меня: мне казалось, что я, длинный, и он, коротышка, должно быть, выглядим со стороны смешно. Мне не хотелось, чтобы сейчас, в этот ответственный для меня день, кто-нибудь засмеялся над нами.

Беспокоился я напрасно: на нас никто не обращал внимания, все смотрели на высотку, похожую на проснувшийся вулкан, и переговаривались вполголоса.

Вставало солнце. Небо за нашим окопом слегка порозовело, налилось красным цветом и стало, как опухоль. Я подумал, что во время атаки солнце будет слепить немцам глаза, обрадовался этому.

Младший сержант достал кисет, стал неторопливо сворачивать «козью ножку». Старички последовали его примеру, и вскоре над нашим окопом поплыл синеватый дымок, похожий на туман.

— Неужто опять не возьмем? — ни к кому не обращаясь, словно рассуждая вслух, проговорил младший сержант и ловко перекинул окурок через бруствер.

— Должны взять, — сказал Петрович. — Вечор у комбата слышал: «тридцатьчетверки» прикрывать нас будут.

Артподготовка кончилась. Несколько секунд стояла зловещая тишина, взвинчивающая нервы, а потом в небо пошла-побежала, оставляя за собой дымный шлейф, зеленая ракета. Почти тотчас откуда-то слева, куда ночью устремлялись трассирующие пули, прозвучал свисток.

Наш взводный, молоденький лейтенант в новеньких погонах, при новенькой планшетке, свисавшей у него до колен, выскочил из окопа, обрушив землю, и, шаря рукой по кобуре, тоже новенькой, крикнул хрипло:

— За мно-ой!

Петрович ловко перевалил через бруствер, кинув на меня и Витьку тревожный взгляд.

Я вылез, перепачкав колени, и побежал за Петровичем, перепрыгивая, как и он, с кочки на кочку, чувствуя, как пружинит под ногами насыщенная влагой земля.

Витька бежал медленно, неумело держа чересчур длинную и тяжелую для него, недомерка, винтовку. Нас стали обгонять.

— Поднажми! — прохрипел Петрович.

Мы нажали и побежали все вместе, одной кучей, ощущая запах пота и слыша дыхание друг друга.

«Сейчас ка-ак жахнет!» — подумал я.

— Рассредоточься! — крикнул взводный, оглянувшись назад.

Взвод рассредоточился, образовав цепь, и мы, человек двадцать — двадцать пять, устремились к высотке, как одна волна, упругая и сильная.

Наш взвод шел в атаку крайним справа, чуть поотстав от других взводов. Мы приближались к опушке низкорослого осинового перелеска. Когда до перелеска осталось метров сто, из него выскочили две «тридцатьчетверки». Срезав угол, они круто развернулись и поползли к высотке, прикрывая нас своей броней.

Было тихо. Только лязгали гусеницы да чавкала под ногами топь. В нас никто не стрелял, и я подумал, что атака не так страшна, как об этом рассказывают. И только подумал так, как — взжжик! — над моим ухом проныла пуля. Моя голова инстинктивно дернулась вбок, и я с ужасом почувствовал, как меня снова опутывает страх — тот самый страх, от которого я, казалось, избавился навсегда.