Мой порочный писатель

— Не знаю на сколько дней — какие-то семейные сложности, — невозмутимо продолжил он. — Может, на неделю, или на две… Да, я тоже думаю, что это безответственно, но что поделаешь — молодые такие ветреные, — он вздохнул и добавил. — Она просила передать, что, как только она найдёт решение проблемы, сразу сможет вернуться.

Вот негодяй! Теперь меня никто не будет искать! Я уже тысячу раз пожалела, что не придумала ничего лучше, чем представить его своим родственником. Что он там говорил? Меня не будет неделю или две? Но я не могу так долго быть его пленницей! Я должна через десять дней выставить на защиту свою диссертацию. О, Боже! Надо срочно что-то предпринять. Я судорожно начала соображать.

Вдруг на меня находит какая-то отстранённая решимость. Другого выхода нет. Я сделаю, что он хочет. И плевать на мои чувства, плевать на последствия. Я доверю эту тайну ему. Пусть узнает эту сторону меня.

Пока я размышляла, ручка двери повернулась, и зашел Кирилл:

— Звонил твой начальник, — он скривил тонкие губы в усмешке. — Твой другой начальник. Я ему сказал, что ты пока недоступна.

Сейчас я ненавидела в нём всё. Я позволяла ему слишком многое: издеваться надо мной, доставлять мне боль и наслаждение, но не могла позволить ему копаться в самых глубинных своих чувствах. Он никогда не спрашивал разрешения проникнуть мне под кожу — просто вытворял со мной все, что хотел. Я чувствовала себя любимой игрушкой пятилетнего мальчика, безвольной куклой, с чьими чувствами никто не считается.

Кирилл тем временем подошёл ко мне ближе:

— Мне нравится, как ты сопротивляешься мне. От этого вкус победы только слаще, — он облизнул губы. В его глазах зажёгся какой-то маниакальный огонь желания.

— Малышка, почему ты так боишься подпустить меня близко? Почему ты не хочешь мне открыться? — он берёт меня за подбородок и фиксирует его большим и указательным пальцами.

Слегка тянет его вниз, и мои губы приоткрываются.

— Откройся мне, девочка, — тихо шепчет мне в рот и облизывает мои губы. Сначала верхнюю, потом — нижнюю.

Я прикрываю глаза от удовольствия. Он снова пользуется своим запретным оружием. Ненавижу своего мучителя и страстно желаю его. Какой позор! Я немного отстраняюсь от него и опускаю глаза в пол, так как не могу сейчас видеть его воспламенённый взор.

— Кирилл, я боюсь этих чувств, понимаешь? Я боюсь этой боли. Мне кажется, если я достану её из своей памяти, распробую её, то она меня поглотит, — я краснею. Мне страшно.

— Девочка моя, — он ласково проводит рукой по волосам. — Ты должна принять эту боль, чтобы преодолеть. Мой урок тебя ничему не научил? Боль — часть нашей сущности. Не борись с ней, не избегай. Чтобы взять её под контроль, нужно её вкусить.

Я поднимаю на него взгляд. Я слишком хорошо усвоила его урок. Больше я не могу ему доверять. Но, возможно, не нужно доверять человеку, чтобы прислушаться к его словам. Откуда он столько знает о боли? Я припоминаю его лекцию в университете: «Творчество — это боль. Слова — боль». Вот, что он пытается мне доказать. Я зажмуриваюсь на секунду, надеясь, что, когда открою глаза, окажется, что мне всё это приснилось. Когда нахожу в себе силы, открываю глаза и пристально смотрю на него:

— Давай ноутбук. Я готова. Я сделаю это ради тебя.

Глава 20

Рассказ Киры

В детстве я любила наблюдать за насекомыми. Могла подолгу сидеть в траве в поисках божьей коровки или кузнечика. Мне нравилось их маленькое царство — такое хрупкое и недолговечное, но полное жизни. Не верилось, что вся жизнь этих маленьких существ умещается в короткие месяцы лета. Они успевают родиться, вырасти, полюбить, построить жилище, родить потомство и умереть всего за пару месяцев. В свои двенадцать лет я чувствовала себя старым мудрецом по сравнению с этими букашками. Любила выходить на улицу, чтобы посмотреть, как поживают мои питомцы: я строила для них домики и приносила лакомства.

Мама не разделяла мою любовь к насекомым и не разрешала приносить их в дом. Она всё настойчивее советовала мне найти друзей среди других детей, однако все мои подруги разъехались на время летних каникул: кто в деревню, кто на дачу. Из всей нашей дворовой компании остался лишь Борька. Но мы с ним никогда не были особенно дружны из-за его упорного нежелания принимать участие в мало-мальски захватывающих играх. Ни на гараж не залезешь с ним, ни на дерево. Он всё время ходил на прогулки с бабушкой и бежал к ней, заливаясь слезами по всякому удобному поводу. Плакса. Нет, с Борькой я не собиралась строить совместный шалаш.

Примерно в середине июня маме в голову пришла отличная, как ей показалось, идея — отправить меня в пионерский лагерь. Мама убеждала меня, что там будет свежий воздух и ребята моего возраста, с которыми мы обязательно подружимся. Я лично весьма сомневалась в этой задумке, но меня особенно никто и не спрашивал. Сказано — сделано. И вот я уже еду в автобусе в летний лагерь с другими такими же, как и я, бедолагами. Я чувствовала себя преступником, которого перевозят в специальном автобусе под конвоем в место отбывания наказания.