Мой приезд в Тульчу

Служил Инат-казак султану верно за ту свободу строить церкви и громко звонить, которую им дала турецкая власть, и турецкое начальство всегда любило своих русских подданных больше других христиан. И оно было право: русские под властью турок – не политики, подобно юго-славянам и грекам, им нужно только одно: свобода веры, и потому-то турки и дали им охотно эту свободу громко звонить, которую они другим христианам, более политикующим, без настоятельного вмешательства русской дипломатии, никогда не давали.

Вот и кабак… недалеко от моего дома. Не прошло еще и недели после моего водворения, – иду я один, без каваса, в праздничный день, в сумерки, по улице откуда-то домой.

Слышу нашу брань и крики… Смотрю – на улице, у дверей питейного домика, небольшая толпа «мужиков», настоящих мужиков великорусских, с бородами и рубашками наружу… Подхожу и вижу: у одного на груди рубашка разорвана; у другого кровь на лице. Лица бледные, худые… Другие кричат что-то громко, тоже бранятся, иные молча смотрят; двое в стороне сидят спокойно, на лавочке, у ворот соседнего дома. На мне была круглая форменная фуражка с кокардою и, по обычаю моему, довольно толстая трость.

Хотя все эти соотчичи мои были турецкие подданные, и я ни малейшей власти над ними не имел, – я решился, однако, вмешаться в их дело, и, остановясь перед ними, сказал им так:

– Перестаньте, пьяницы, драться и буянить. Срам!.. Что вы, дураки, так бесчинствуете тут! Мне нет дела, что я вам не начальник… Я русский и вы русские – вот что… Пятый год живу в Турции и ни одного народа не видал, чтобы так скверно и часто напивался, как вы… добры слишком к вам турки, слабо вас держат… Бесстыдники… Разойдитесь сейчас и не драться больше… Молчать…

Противники утихли немедленно, и один из них сказал:

– Правда, батюшка, правда, что срам… Истинная правда, что срам один…

Окружавшие тоже согласились, что срам. Драка прекратилась; крики и брань внезапно утихли; толпа начала расходиться, и я, довольный, пошел домой…

А вслед мне один из сидевших до тех пор безмолвно на лавочке у соседнего дома турецких подданных вдруг закричал с восторгом:

– Ура! Александр II! Ура!

– Турция ли это?.. – повторил я…

Мечети даже я не вижу вблизи… Есть одна… но какая… Простой белый дом какой-то, с обыкновенною крышею; около дома белый минарет, вроде фабричной трубы – и только… У нас в Крыму, в иных деревнях мечети монументальнее и красивее, чем эти… Там больше Турция, чем здесь… Однако – нет. Вот любезный мой и хитрый Сулейман-паша, мутесариф тульчинский, едет ко мне с визитом… На кого он больше похож, на цыгана или на очень смуглого еврея – не знаю, только не на кровного османлиса… Худой и ростом небольшой; черный-пречерный, черноглазый, с широкою черною бородою; в движениях, по природе, живой, хотя и старается придать себе спокойный вид; хитрый, искательный, иногда даже как будто подобострастный и несколько робкий… но очень умный и приветливый. Он прослужил довольно долго в Вене секретарем при турецком посольстве и по-французски говорил легко и свободно. Мы сразу сошлись хорошо. Ему я сделал визит еще вместе с моим предместником К. Он простился; я представился. К консулам европейским я не хотел особенно спешить. Я находил всегда, что лучше быть поближе к местной власти, чем держаться за европейских агентов… Т. е. держаться их надо было, но коварнее, «в душе» презрительнее, чем относительно местной власти и местного населения. Быть подружнее с пашою, если возможно, – если он поддается; и быть хоть сколько-нибудь популярным среди населения города и края – вот идеал, который я находил всегда наилучшим для русского консула на Востоке и к которому стремился…

Сулейман-паша, посетивши меня после отъезда К. (с которым он был тоже в весьма хороших отношениях), сделал мне вдруг очень оригинальное предложение; он предложил мне сделать визиты всем трем консулам! австрийскому, французскому и эллинскому в его коляске и вместе с ним. Это было вовсе не в обычае, я никогда ничего подобного не слыхал и не видал, но тотчас же согласился с величайшею готовностью… Эта фантазия Сулеймана ничего и не могла иного означать, кроме особой личной любезности, да, пожалуй, еще какого-нибудь смутного желания показать многолюдному на Нижнем Дунае русскому (или вообще христианскому) населению, до чего теперь Турция с Россиею ладят, несмотря на некоторое разномыслие по делам критского восстания, еще пылавшого тогда на далеком и прекрасном острове… Что же за беда! Если ему приятна такого рода демонстрация, я ничего против нее не имею.