Мой рабочий одиннадцатый

Мой рабочий одиннадцатый

Повесть о школе рабочей молодежи на Урале в наши дни. В книге показаны характеры и судьбы молодых людей, занятых в самых разных отраслях производства, их взаимоотношения, роль учителя в воспитании молодежи.

Сыну, старшему лейтенанту

Николаю Николаевичу Никонову

СКАЗКА ВПЕРЕДИ

Глава первая,

самая большая, в которой сообщается, как Владимир Иванович Рукавицын, молодой человек двадцати четырех лет от роду, приятной наружности, а именно: высокий, конечно же стройный, плечи широкие, талия узкая, волосы русые, слегка вьются, глаза карие, нос прямой, — ступил на порог средней школы рабочей молодежи, познакомился с Василием Трифонычем и получил классное руководство.

Здание школы рабочей молодежи не удивило меня. Каменное, скучное, без затей. Вертикально-узкие окна состоят из красноватых квадратиков. Цвет стен желтый, сероватый, как у выветренной глины, ступени бетонного крыльца выщерблены, и на ребрах видна ржавая арматура. Сам дом несуразно, уныло высок, хотя всего в нем три этажа. В общем, окинув здание критическим взглядом, я не без трепета шагнул на порог школы. Поднимаясь по унылой темноватой лестнице бокового входа — лампочки были разбиты, а главный вход в школу почему-то закрыт, — я ступал по сплошному ковру растоптанных окурков и спичек, точно здесь проходила орда курильщиков-самоубийц. Я пробормотал по-латыни: «O gymnasium vulgaris!» Почему по-латыни? С какой стати? Я ее почти не знаю. Но ведь психологи и физиологи утверждают, что человек по-прежнему еще сплошная тайна... Почему, скажем, некоторым дается легко один язык, другим — другой, а третьим — никакой, кроме родного?

Простите, это уж так... мелькнувшее. Ведь я учитель истории, а лестница очень длинная и долгая — я поднимался по ней, не слишком уверенный, что попаду не на чердак, успокаивала лишь дорога из окурков: она не прерывалась.

В том, что эта окраинная школа очень средняя, не надо было убеждать. Недаром же здесь оказалась вакансия для историка, в центральных районах города такие места были забиты наглухо. Но выбора после демобилизации у меня не было, хорошо, что и такое место сразу нашлось, не ждать, не ходить по отделам кадров, — так думал я, с наигранной бодростью поднимаясь все выше, пока не оказался на широкой лестничной площадке. По-видимому, вход в школу был тут, ибо перед дверями, заслоняя спинами окно, чернела, светила сигаретами обязательная при таких школах группа не учащихся, но активных посетителей в куртках, в джинсах, в шапках, разнообразно надвинутых на глаза. Лиц публики было не различить, да я и не старался это сделать, нашаривая скобку коридорной двери.

— Чо, опоздал? — спросил развязный тенорок.

— Ну-ка, ты, большой, погоди... Поговорим...

Двое подростков, отделившись от окна, явно мешали открыть дверь.

— Во-первых, не «ты»... Во-вторых, я учитель... Так что будем знакомы... Отпустите двери!

— Фьи-и-и! — присвистнул тот, что был пониже, отступая.— Генка! У-чи-тель! Ха-а...

— Ха-а-а-а! — раздалось уже за прикрывшейся дверью.

Школьный коридор — стены с графиками, схемами, газетами, стендами пожелтевших вырезок — вернул меня в дни не слишком далекие. Тогда я сам ходил учеником в такую же примерно школу, и тот же был запах парт, растоптанного мела, табачного дыма и сырых, на скорую руку мытых «лентяйками» полов. Вон даже газета «Зоркий глаз». В нескладных стихах бичует школьные пороки. Остановился...

Соин в школу не идет,
Соин семечки грызет...

         У Нечесова с Орловым
         Частокол за частоколом...

И нарисован этот самый Соин простым карандашом; рот нараспашку, изо рта нечто вроде воздушного шара, внутри «шара» надпись: «Не хочу учиться — хочу жениться...» А вот и другие двое, запутавшиеся в своих колах, в змеевидных двойках, которые ловят их тонкими ручками. Стенгазетская манера, впрочем, несколько напоминала египетские фрески.