Мои ранние годы. 1874-1904

— Мы не можем отпустить тебя, старина, хоть ты и корреспондент. Не каждый день к нам в плен попадают сыновья лордов!

В общем, паниковать, получается, было нечего. По отношению к представителям белой расы буры оказались гуманнейшими из людей. Другое дело кафры, но, на взгляд бура, убийство белого, даже на войне, — событие ужасное и прискорбнейшее. Буры были самыми добросердечными из всех врагов, с которыми мне довелось соприкасаться на четырех континентах в качестве наблюдателя и участника военных операций.

Короче говоря, было решено, что мы пройдем под конвоем шестьдесят миль до конечно-выгрузочного пункта буров в Эландслаагте, чтобы оттуда проследовать в Преторию в качестве военнопленных.

Глава 20 В заточении

Военнопленный! Это самый привилегированный из арестантов, и все же положение его печально: находиться во власти врага, когда жизнь твоя зависит от его милости, а твой хлеб — от его чувства сострадания, повиноваться его приказам, делать то, что он велит, оставаться где положено, всячески угождать ему и, не теряя выдержки, ждать, ждать долго и терпеливо. А между тем идет война, рядом творится история, открываются широкие просторы для действия, для приключений, но не для тебя. И немыслимо долго тянутся дни. Часы ползут, как парализованные сороконожки. Ничто не радует, не развлекает. Читать трудно, писать невозможно. Жизнь превращается в сплошную томительную скуку — с рассвета до тяжкого, как обухом по голове, сна.

Более того, отвратительна сама атмосфера тюрьмы, даже самой лучшей и прекрасно организованной. Товарищи по заключению ссорятся из-за всякой ерунды и на дух друг друга не переносят. Если ты узник-новичок, то чувствуешь постоянное унижение от необходимости пребывать в замкнутом пространстве, за заборами и колючей проволокой, под охраной вооруженных людей, в тенетах бесконечных правил и ограничений. Каждая минута заточения была мне стократ ненавистнее любого другого периода всей моей жизни. К счастью, плен мой продлился недолго. Меньше месяца прошло с тех пор, как я попал к бурам в Натале, и я опять уже был на воле, среди просторов Южной Африки, свободный, хоть и преследуемый. Возвращаясь памятью к тем дням, я преисполняюсь острейшей жалостью ко всем арестантам и пленникам. То, что должен испытывать любой человек, особенно человек образованный, вынужденный провести годы в современном застенке, непостижимо уму. Каждый день в точности как предыдущий с беспросветным ощущением никчемности прошлой жизни и жутким предчувствием нескончаемой череды дней, которые суждено провести в рабской зависимости. Вот почему впоследствии, будучи министром внутренних дел и имея в своем ведении все тюрьмы Англии, я старался, в рамках общей пенитенциарной стратегии, вносить хотя бы некоторое разнообразие в жизнь заключенных, доставлять им какие-то удовольствия: снабжать образованных книгами, периодически устраивать для остальных всякого рода развлечения, чтобы было им чего ждать и что вспоминать потом, — словом, облегчать в разумных пределах их тяжелую участь, хоть ими и заслуженную, но очень трудно выносимую. При всем своем отвращении к законному истязанию и даже умерщвлению одного человека другим, я, беря на себя порой ответственность за высшую меру, утешал себя мыслью, что смертная казнь — наказание куда более милосердное, нежели пожизненное заключение.

Узники легко поддаются меланхолии и самым мрачным настроениям. Конечно, когда тебя держат впроголодь, в кандалах, в темнице, ты в этих настроениях сам и варишься. Но если ты молод, сыт, энергичен, не очень тщательно охраняем и имеешь возможность переговариваться и договариваться с другими узниками, настроения твои придают тебе решимости и подталкивают к действию.