Мои ранние годы. 1874-1904

С первой же минуты это стало соревнованием в скорости, что отлично понимали обе стороны. Когда мы сблизились, я разглядел пятерых вражеских лидеров гонки: скача на лучших лошадях, они опережали остальных, исполненные решимости удержать стратегически выгодную высоту. Я сказал: „У нас ничего не выйдет“, но никто не хотел ни признать поражения, ни останавливаться на полпути. Финал нетрудно предугадать.

В ста, а чтобы быть точным, ста двадцати ярдах от вершины взгорка путь нам преградила колючая проволока. Спешившись, мы принялись ее резать, уже готовые ступить на вожделенные скалы, как вдруг — мрачные, волосатые, ужасные, какими я видел их на железнодорожных путях во Фрере, — показались головы дюжины буров; а сколько еще их было на подходе?

Последовала странная, почти необъяснимая пауза, а может, ее и вовсе не было; но в память успело врезаться многое. Прежде всего буры: один с черной длинной бородой, в шоколадного цвета куртке, другой — с красным шарфом на шее. Два разведчика, хладнокровно продолжающие резать проволоку. Еще один, целящийся в противника из-за крупа своей лошади, и твердый голос Макнила:

— Опоздали! Быстрее к другому холму! В галоп!

Тут раздался треск ружейных выстрелов, в ушах засвистели и зажужжали пули. Я вставил ногу в стремя. Испуганная пальбой лошадь прянула. Я попытался вскочить в седло, но оно соскользнуло, очутившись под брюхом лошади. Животное шарахнулось от меня и безумным галопом умчалось прочь. Большинство разведчиков уже отскакали ярдов на двести. Я остался один, без лошади, под носом у буров, на расстоянии никак не меньше мили от какого-либо укрытия.

Единственным моим утешением оставался пистолет. Носиться от них безоружным по полю, как это уже однажды было, мне, по крайней мере, не придется. Но лучшее, что меня ждало, — это тяжелое ранение. Я повернулся и второй раз за эту войну бросился наутек от бурских стрелков. В голове промелькнула мысль: „Вот и мой черед настал“. И тут я увидел нашего разведчика. Он выскочил слева мне наперерез — высокий, с черепом и скрещенными костями на значке, верхом на бледном коне. Смерть из Апокалипсиса, но для меня — жизнь!

Я крикнул:

— Подсади!

К моему удивлению, всадник тут же остановился.

— Давай залезай, — коротко бросил он.

Я подбежал к нему и, не заставив себя долго ждать, через секунду уже сидел в седле за его спиной.

Мы поехали. Я обнимал разведчика сзади, держась за лошадиную гриву. С моей руки стекала кровь, потому что лошадь была серьезно ранена. Однако отважное животное держалось стойко. Летевшие нам вдогонку пули просвистывали у нас над головой, так как цель неуклонно удалялась.

— Не бойтесь, — сказал мой спаситель, — они в вас не попадут. — И не дождавшись от меня ответа, продолжал: — Бедная моя коняга, вот несчастье, ее ранило разрывной пулей. Черти окаянные! Но ничего, они еще поплатятся! Бедная моя коняга!

Я сказал:

— Зато вы жизнь мне спасли.

— А? Что? — не понял он. — Да я о лошади говорю.

На этом наш разговор прекратился.[54]

Судя по числу проносившихся мимо пуль, после того как мы покрыли первые пятьсот ярдов, опасность быть подстреленными практически для нас миновала, так как скачущая галопом лошадь — не очень удобная мишень для усталых, запыхавшихся стрелков. И все же, лишь завернув за дальний холм, я почувствовал облегчение и мог сказать, что мне опять выпала двойная шестерка».

________________

Вернувшись в лагерь, мы узнали, что лорд Робертс, полагая, что «Рандл попал в переплет», двинул из Блумфонтейна еще одну пехотную дивизию, и вдобавок все три кавалерийские бригады Френча атаковали Деветсдорп широким охватом с северо-запада. Через два дня операция была завершена, и две с половиной тысячи буров, которые в течение десяти дней изматывали превосходящих их, по крайней мере, вдесятеро британцев, спокойно ускользнули на север, прихватив с собой своих пленников. Было ясно, что с партизанской войной так просто не разделаться.