Мои ранние годы. 1874-1904

Что-то записали в книгу. Я получил на руки квитанцию, про которую раньше слышал только в мюзик-холльных песенках, пятифунтовую банкноту и очутился опять в центре Лондона. Домой я добрался без приключений.

На следующий день сандхерстские друзья пожелали узнать, как прошло собрание. Раньше я уже познакомил их с некоторыми вескими аргументами, которые собирался пустить в ход. Им хотелось узнать, как они были приняты. Что вообще представляло собой это собрание? Они восхищались мной, осмелившимся держать речь и отстаивать нашу позицию перед исполнительным комитетом — солидными людьми, политиками, олдерменами и так далее. Им все хотелось знать. Я не стал откровенничать с ними. Избегая конкретики, я упирал на трудности агитационной работы в спокойной и в целом всем довольной стране. Я говорил о важности пошаговой работы, о необходимости убедиться в успешности шага, прежде чем предпринять следующий. Создание исполнительного комитета — это первый шаг, он сделан. Подготовка устава Лиги и распределение обязанностей и прав — это второй шаг, он сейчас делается. Третьим шагом должно стать обращение к широким массам, и от того, как они откликнутся, зависит успех или неуспех предприятия. Мой отчет был выслушан недоверчиво — а что мне оставалось делать? Будь у меня собственная газета, моя речь — слово в слово! — появилась бы на первой полосе, прерываемая заключенными в скобки «бурными овациями» комитета, предваренная кричащими заголовками, весомо поддержанная передовицами. Тогда «Лига в защиту увеселений», может, и развернулась бы. И в начале девяностых, богатых всяческими начинаниями начинаний, она таки могла развернуться и сказать англоязычному миру свое остерегающее слово, причем сказать настолько убедительно, что могущественные Соединенные Штаты — даже они — смогли бы избежать «сухого закона». Вот опять перед нами проходит Судьба, только теперь с прелестной лужайки ее след свернул на сухой каменистый большак.

За мной судьба оставила еще один удар в этом крестовом походе. Кампания миссис Чант не была совсем безуспешной, она навела такой страх, что наша сторона, вполне по-британски, пошла на компромисс. Было решено, что скандальные бары отделят от «променада» легкими полотняными ширмами. Таким образом они окажутся вне «променада» и юридически будут так же от него далеки, как если бы находились в соседнем графстве; притом законом не возбраняются достаточной ширины «входы-выходы», вкупе с умеренной, не перекрывающей движения воздуха, высотой ширм. Таким манером соседствующие храмы Венеры и Бахуса будут разведены, и свои покушения на человеческие слабости теперь смогут совершать только по очереди, но никак не вместе. Стойкие ряды «Воинствующих ханжей» пропели громкую «осанну». Владельцы же мюзик-холла, разразившиеся поначалу уязвленными и протестующими воплями, быстро примирились со своей судьбой. Но Сандхерст не успокоился. Нас не спросили, заключая позорный мир. Я был возмущен лицемерием происшедшего. В те дни я не представлял себе, какую огромную и безусловно благую роль играет надувательство в общественной жизни великих наций, обитающих в государстве с демократическими свободами. Мне были нужны четкие дефиниции обязательств государства и прав отдельного индивида, смягченные, если вам так нужно, общественной целесообразностью и внешним приличием.

Случилось так, что в первый же субботний вечер после воздвижения в «Эмпайр Театр» этих полотняных заслонов мы туда порядочным числом заявились. Там было еще много университетских ребят примерно нашего возраста — все книжные черви, публика недисциплинированная и ненадежная. Новые сооружения были внимательно осмотрены и скоро стали предметом недоброжелательной критики. Потом какой-то джентльмен проткнул тростью полотно. Его примеру последовали. Не мог отстать и я от моих товарищей. И произошла удивительная вещь: толпа человек в двести-триста пришла в возбуждение, разъярилась. Люди бросились на эти хлипкие баррикады и разнесли их в клочья. Стражи порядка были бессильны. Трещало дерево, лопалась парусина, баррикады пали, и бары воссоединились с «променадом», как оно и велось исстари.

В этой далеко не благочестивой обстановке состоялось мое посвящение в ораторы. Взобравшись на обломки, точнее, выглядывая из них, я обратился к мятежной толпе с речью. В точности мои слова не сохранились, но втуне они не пропали, я несколько раз слышал их пересказ. Отбросив конституционные доводы, я прямо воззвал к чувствам и даже страстям слушателей, сказав в заключение:

— Вы видели, как сегодня мы сокрушили эти баррикады; так давайте на ближайших выборах сокрушим тех, кто ответствен за них.

Ответом были восторженные рукоплескания, и мы вывалились на площадь, победно потрясая кусками дерева и лоскутами полотна. Мне вспомнилась смерть Юлия Цезаря: так же выбежали на улицу заговорщики, размахивая окровавленными кинжалами, сразившими тирана. Всплыло в памяти и взятие Бастилии, подробности коего мне тоже были известны.