Мои седые кудри

Уселись в машину и поехали в аул Лац, где остановились у одной сакли. Неподалеку находилось ложе нартских богатырей — кресло из каменной глыбы. Говорят, на нем сиживал старейший нарт Урузмаг. По обычаю и гостя приглашают посидеть здесь. Но почему-то Бабо сейчас не собирался следовать обычаю, сказал:

— Созрыко, хватит гостей на ветру держать…

— О каком ветре ты говоришь, Бабо? — удивился Созрыко. — Солнце светит, воздух прохладный. А в сакле душно… — Он развел руками: — Терпенье, Бабо, терпенье, не посрамим горских обычаев! — И, только помедлив, пригласил в саклю…

За ним и мы поднялись на длинный и узкий балкон. Чисто подметенный дворик прилепился к выступу серой скалы. Мы уселись на деревянных скамьях за длинный струганый стол, тщательно выскобленный и вымытый. Разговор шел степенный, неторопливый. Ко мне подходили знакомые и незнакомые, здоровались, разглядывали, с почтением на Золотую Звезду посматривали.

За стеной суетились женщины, тянуло дымком, пахло жареным мясом. Хозяйка дома и ее помощницы пекли осетинские пироги со свежим сыром, готовили барашка. Раздавался дробный стук — рубили мясо на пироги. У нас не отпустят гостя, пока не накормят его до отвала всем, что есть в доме!

Уже солнце спускалось за вершину дальней горы, и небо меняло оттенки, розовело, желтело, становилось сиреневым. Порой разговор прерывался, и тогда тишина приходила на балкон, особенная горная тишина — прохладная и звонкая.

Хозяйки накрыли стол. Турий рог наполнился черным пенистым домашним пивом. Бабо готовился произнести тост. Оглаживал бороду, собирался с мыслями. О ком он сейчас будет говорить? Может, о тех, кто открыл тайну Золотого ключа? Или за успех Созрыко, которому не дает покоя новая электростанция? А может быть, о молодом инженере Алане — сыне моего племянника Хазби? Алан стоял притихший, как полагается младшему за столом, когда старший произносит первый тост или поминает усопших…

А я думала о том дне января двадцать четвертого года, когда была отложена свадьба отца Алана, когда страшная весть потрясла горы. Сколько прошло с тех пор событий, сколько минуло лет. Вот уже и Алан взрослый и свою жизнь ведет, как и мой Гайто, моя радость. И не знают-то они о себе всего того, что знаем о них мы, матери, вдовы горемычные, — счастливые и несчастные…

…Был выпускной вечер. Товарищи Алана пошли потом бродить по городу и звали его с собой. И ему хотелось пойти с ними. Но он знал: не спит в эту ночь мама, ждет его домой. Потому что аттестат и золотая медаль, которые сегодня вручили ему, — это не просто награда Алану за хорошую учебу и поведение, но и награда матери. Родила его неспокойной весной. 1941 года. И с того дня стал он ее заботой, ее радостью и надеждой. Через три месяца проводила она на фронт мужа — отменного чабана и заядлого охотника, плясуна и лихого джигита. Не прошло и полгода, как получила похоронную — погиб муженек смертью храбрых под Клином. Дорогой ценой досталась фашистам его жизнь — десять танков уничтожил герой. И тогда ушла на фронт мать Алана — мстить за мужа. Воевала на Волховском фронте, после войны осталась в Ленинграде.

Рос Алан и все больше на отца походил — такой же большеглазый и крутолобый. Мать читала ему книги о родном Кавказе. Все мечтала: возьмет отпуск и поедет с Аланом на родину. Но год уходил за годом, а они так и не выбрались на Кавказ. То ее отпуск не приходился на каникулы Алана, то денег не хватало на такое далекое путешествие.

В ночь, когда она ждала сына и прислушивалась к шагам на лестнице, ей с особенной ясностью вспомнилась собственная юность, первые робкие встречи с женихом, короткое семейное счастье. И горькое расставание…

И положил сын перед матерью аттестат зрелости в коричневой ледериновой обложке и блестящую золотую медаль в картонной коробочке… Тогда и она подошла к письменному столу, отомкнула самый заветный ящик и протянула сыну небольшой сверток.

— Здесь тоже аттестат. Аттестат жизни твоего отца, — тихо сказала она. — Теперь ты получил право хранить его. Будь достоин!

Алан развернул белый полотняный лоскут. И увидел тоненькую книжечку стихов. На обложке человек в черной каракулевой папахе. Алан знал его — Коста Хетагуров. Но книжку эту, изданную еще до войны, он видел впервые. Пробита пулями. И обагрена кровью. Кровью его отца. Слипшиеся страницы побурели и стали ломкими. Алан молча держал в руках книжку. И так же молча завернул ее снова в белый лоскут и бережно положил рядом со своим аттестатом.

И хотя не сказали друг другу ни слова, мать поняла: в надежные руки передала она самую большую свою драгоценность. Сколько лет хранила! С того самого дня, когда товарищ мужа привез его документы. Никогда никому не показывала. Ей казалось кощунством, что кто-нибудь увидит кровь дорогого для нее человека. Только сын имеет на это право. Взрослый сын…

И вот он стал взрослым.