Мой сенбернар Лондон

А мы-то, опять же (в который раз!), наслушавшись рассказов-страшилок собаководов, были морально готовы остаться без стульев, ножек стола и тапочек. Действительно, кто-то, дабы уберечь мебель, мазал ее аджикой – всю (!), кто-то прятал тапочки поближе к потолку. А были и такие, для кого вещь оказалась важнее собаки, кто делал выбор в пользу вещи. Я же отшучивался в том духе, что живое по своему онтологическому статусу выше неживого, следовательно, Лондон заведомо важнее любого предмета интерьера, любой одежды и прочего. Здесь, как ни странно, Евгения Арнольдовна была со мной согласна. Только раз, уже будучи взрослым, Лондон сжевал тапок, и тапок этот принадлежал Евгении Арнольдовне, но причина была вполне уважительная. Я уехал на неделю. Для него это было впервые. И он съел тапочку от тоски. Евгения Арнольдовна эту неделю жила у нас, движимая желанием поддержать Аню, помогать по дому. И пострадала. Мои же вещи, по ее словам, он нюхал часами, ностальгически и благоговейно. Все время, что я был не дома, на душе неспокойно: а вдруг Лондон думает, что я не вернусь? Вдруг он считает, что не увидит меня никогда больше? Нет, он же верит в цикличность и осмысленность своего сенбернарьего времени, успокаивал я свою совесть. Времени, что всегда возвращает ему меня. А через час ли, через неделю – это уже второй вопрос. Это уже детали. Мне было спокойнее думать так. И в книжке я прочитал, что собаки воспринимают утраченное время не столь драматично, как мы. Но раз он сжевал тапочку, значит, разницу между днем и неделей разлуки почувствовал и тосковал. Но я верил в его опыт. А опыт был недвусмыслен – я ухожу для того, чтобы вернуться. Стало быть, Лондон ждал с надеждой и был уверен в своей надежде. К тому же, я все объяснил ему перед отъездом. Да и Аня ему сколько раз ему говорила, что я вернусь, и он наверняка понял. Не мог не понять! Значит, все не так уж и беспросветно было? Он верил мне, верил Ане. Но тапочку все же сжевал. Я же теперь старался как можно реже куда-либо уезжать.

У многих собаковладельцев идёт многолетняя борьба с питомцами за мягкую мебель. И идет она, скажем так, с переменным успехом. Лондон же никогда не посягал на наш диван. Не порывался, скажем, залезть на него. Если мы уходим, можно смело оставлять открытыми все комнаты, он не ляжет ни на диван, ни на наше ложе, ни на Мишкину кушетку. Риторический вопрос «кто спал на моей кровати?» так никогда и не прозвучал в нашем доме. И не то, чтобы Лондон сдерживал себя, кажется, даже в мыслях у него такого не было, чтобы взять и улечься на диван. Опять-таки, может быть, потому что родился и рос в вольере. Там уж точно ему не узнать, что такое диван, да и просто коврик. Хотя, оказавшись у нас, мог легко догадаться, с его-то умом. Тем более, Норочка подавала пример. Ей же не возбранялось. Но, видимо, этим же самым умом, он и понял – ему нельзя.

– Наверное, он считает, что Норочка создана для дивана, – пытается объяснить Мишка.

– А у него иное предназначение, – подхватываю, иронизирую я.

Другое дело, если кто-то из нас опрометчиво сел на диван. Лондон начинает радостно тыкаться мордой, лизать тебя, в результате, слюна не только на тебе, но и на диване. Сами удивились, как мы быстро привыкли, перестали замечать его слюни. Ну да, он же любит. Его любовь проявляется, в том числе, и не в таких формах, как нам хотелось бы, но это любовь…

А диван, что диван? Хотели вообще-то оставить его Мишке в наследство (дежурная шутка у нас такая), стало быть, не судьба. Да, и правильно, пусть наш ребенок всего добивается в жизни сам. Пусть дерзает, ставит себе самые смелые цели.

– В виде дивана? – интересуется Мишка.