Мой Сталинград

– А чего ж ты думал? Кино и есть! – озвучив таким образом мои мысли, сказал Николай Соколов с особой значительностью. – Вон, кстати, и Рольбин тут. Наш знаменитый снайпер принялся за свое привычное дело. Покажет нам очередной кинобоевик... Для нашей-то дивизии он не очередной, а первый.

Овражек между тем начал быстро заполняться бойцами – от каждой роты по пяти человек. Они тихо – шуметь не разрешалось – рассаживались по отлогому скату балки, перешептывались: «А ты бы подвинулся чуток! Ишь расселся, как в теятре!» – «А ты разуй глаза! Плюхнулся прямо на мою больну ногу... она ищо не совсем залечена! Дурак я, поторопился с выпиской!» – «Геройство, знать, показываешь!»

– «Ничего я не показываю. А так говорю! Да замолчал бы ты! Ишь прилепился, как банный лист к энтому месту!» – тихая, незлобивая перепалка прекратилась. Экран, та самая простыня, осветился, заворчал движок, затарахтел киноаппарат – и все вокруг затихло.

Война шла лишь на экране. Там стреляли, там бегали один за другим наши и немецкие солдаты. Наши неизменно побеждали. Артисты Крючков и Чирков, обратив противника в паническое бегство, напевали:

Что такое? Вас ист дас? —
Немцы драпают от нас!

Зрители, мои однополчане, у коих еще свежо в памяти их собственное драпанье от немцев, тем не менее искренне радовались, хлопали в ладоши, хотя и это им воспрещалось. Восторженный хохот исторгнут был из солдатских глоток, когда наш повар, роль которого так чудесно играл Борис Чирков, общий наш любимец, оглушил подвернувшегося откуда-то немца поварским своим черпаком. Провожали зрители ликующим воем и несчастного артиста Фаина, улепетывающего от нашего воина-героя, – киноактеру этому, весьма талантливому, в силу его внешнего обличья приходилось играть исключительно отрицательные роли. Если до войны он играл только шпионов, то теперь фашистов. Такая же участь выпала и на долю Астангова, но только представлял он на экранах врагов покрупнее, нередко в чине немецкого генерала. У актера хватило бы таланта перевоплощения на то, чтобы вызвать относительно своего киногероя самые что ни на есть отрицательные эмоции, но режиссеру казалось этого мало: он еще залеплял Астангову один глаз, чтобы тот играл немецкого генерала не просто сволочью, но мерзавцем кривым...

Боевые действия на экране закончились. И закончились они, разумеется, полным посрамлением наших врагов.

Механик поставил новую ленту, явно рассчитанную на то, чтобы зрители, окопные эти люди, смогли хоть на время перевести дух, перекинуться в иной мир. А он – прямо-таки волшебный. Знаменитая балерина Лепешинская исполняла Умирающего Лебедя. И опять все стихло. Лилась в душу щемящая музыка Сен-Санса, такая вроде бы неуместная здесь, у самого переднего края самой ужасной войны. Но прекрасная Лебедь-Лепешинская умирала, и на глазах у солдат-зрителей появлялись слезы. Вполне возможно, то были слезы восторга. Другая балерина, тоже знаменитая, вертелась вокруг своей оси, делая при этом по сцене большие круги, так-то уж долго и стремительно, просто порхала, как бы и не касаясь пола, что один старый солдат подкрутил свой ус и, не в силах удержать восторга, но не зная, как его выразить, даже воскликнул:

– Вот дешевка! Ну што ж она выделывает своими ножками!.. Ну и ну!..

Под конец солдаты как будто окаменели. Их приковал к земле Михаил Царев. Он читал впервые услышанное мною стихотворение Константина Симонова «Убей его!». Позднее, уже после войны, поэт смягчил его, но мы-то слышали таким, каким оно было написано. Продиктованное жестоким временем, оно иным и быть не могло.

Михаил Царев, тогда еще совсем молодой, красивый, начал тихо, но голос его, то снижаясь, то возвышаясь до звона натянутой до предела струны, был слышен всем:

Если дорог тебе твой дом,
Где ты русским выкормлен был,
Под бревенчатым потолком,
Где ты в люльке, качаясь, плыл...

Глаза артиста то сужались, то, накатываясь на нас, расширялись и становились белыми от накала, били прямо в душу, заставляя сжиматься сердце.

Если дороги в доме том
Тебе стены, печь и углы,
Дедом, прадедом и отцом
В нем исхоженные полы...

Я ни разу не перечитывал это стихотворение и привожу его по памяти таким, каким услышал там, в сталинградской балке, поздней осенью 1942 года. Может, кому-то покажется это невероятным, но слово поэта будто тавром выжглось на сердце. И я часто читаю его про себя, когда вспоминается то далекое, ушедшее в Лету грозное время. Итак, Царев читал, а камера приближала его раскаленные глаза к самым нашим глазам:

Если мил тебе бедный сад,
С майским цветом,
С жужжанием пчел,
И под липой сто лет назад
Дедом вкопанный в землю стол...