Мой Сталинград

А ночью, в определенный час, на наши уши и души обрушился форменный гром, от вызванного им землетрясения мы почти в панике выскочили из своей норы, хотя, в общем-то, и ожидали, что наши соседи долго молчать не будут. И они заговорили – да так, что ночью сделалось светло, как днем. А впереди, там, где были немцы, то есть в развалинах хутора, все было охвачено огнем, из-под которого высоко вставали черными, местами багровыми столбами густые дымы. На рассвете, когда откуда-то вновь пришли грузовики, чтобы подобрать «ящики», уже опорожненные, и на их место, совсем рядом, поставить новые, с их грозной начинкой, мы увидели, что нескольких ящиков из тех, вчерашних, на месте не оказалось: нам разъяснили, что ящики эти были зацеплены стабилизаторами и унеслись вместе со снарядом или миной (не знаю уж, как эту штуку и назвать) – унеслись туда, к немцам. Пленные немцы рассказывали потом, что придя в себя после такой страшной и непонятной для них бомбежки, они видели рядом с глубокими воронками щепки от ящиков и никак не могли понять, откель бы им, тем щепкам, взяться. «Русские домиками в нас стреляют», – сказал кто-то из них. Появились эти чудо-минометы, или «чудо-катюши», в самый, может быть, критический момент Сталинградского побоища. Дальность снаряда была невелика, что-то около двух километров, зато разрушительная мощь чудовищная. Воронка, остававшаяся после разорвавшейся мины, была так глубока, что могла бы сравниться разве что с ямой от пятисоткилограммовой бомбы или от самого тяжелого, какой только бывает, снаряда. Но от снаряда-то, как бы велик он ни был, уцелеть все ж таки можно: снаряд падает под углом; а мина, даже такой невероятной тяжести, падает над целью перпендикулярно, и тут тебя ни окоп, ни блиндаж не спасет. Если знакомство для немецкого переднего края с таким оружием было крайне нежелательным, то наш передний край, видя такую его работу, приободрился, и не где-нибудь еще, а именно в окопах родилось имя этому новорожденному младенцу, даже не одно, а сразу два имени:

«Иван-долбай» или просто «Иван Грозный». Так что немецкий «ванюша», созданный, как известно, немцами в противовес нашей «катюше», был посрамлен.

Старая же «катюша», сбросив с себя мусульманское покрывало стыдливости, а вместе с нею и таинственности, стремительно размножаясь, появлялась, и в немалом количестве, на всех без исключения фронтах, сделавшись их буднями. Более того: она с непостижимою быстротой и ловкостью перебралась с земли на палубы боевых кораблей и под крылья наших славных «Илов», которые теперь действительно стали для немцев «черной смертью», – они, немцы, и окрестили их так. «Илы» и «катюши» были для нас, сталинградцов, воистину палочками-выручалочками. Стоит противнику перейти в новую атаку или контратаку, «катюши» и «илы» тут как тут. Огонь «эресов» лился на врага горячею лавой с земли и с воздуха одновременно. «Илы» были особенно страшны, поскольку к «катюшиным» снарядам, срывающимся с характерным воем из-под их крыльев, прибавлялись очереди крупнокалиберных пулеметов, а также снаряды легких пушек – им тоже отыскалось место на штурмовике. К тому же «Илы» появлялись так быстро и летели, едва не касаясь земли, а стреляли и бомбили (были у них и бомбы), палили из всего, что у них водилось, да еще в боевом содружестве с наземными «катюшами», которые «подпевали» штурмовикам своими залпами, – тут уж не позавидуешь немцам! После того как, совершив положенное им, «Илы» и «катюши» улетали и уезжали к себе «домой», то есть на свои аэродромы и в свои укрытия (а то и другое всего лишь в нескольких километрах от линии фронта), передний край умолкал. Нам-то казалось, что немцы умолкали по очень простой причине – они все были перебиты, разве, думалось нам, можно уцелеть в этаком аду?! Но очень скоро мы убеждались, что можно. И убеждали нас в этом сами же немцы, потому что, переждав какой-нибудь час, они вновь выскакивали из полуразрушенных своих окопов и шли в атаку. Правда, не было в их атаках прежней ярости, но кровь-то лилась. И кто скажет, чьей кровушки было больше – нашей или вражеской? Ясно одно: нашей лилось едва ли меньше. Но мы держались! В этом слове, как уже сказано выше, заключался весь смысл происходящего тут, в том числе, и прежде всего, цена пролитой крови.