Мой тайный мир

— Милая Блю, — сказала я, когда привезла барсучиху назад и поместила в загон-«лечебницу», — Что же мне с тобой делать?!

Барсучиха, как всегда, подошла и положила голову на колени, но я поняла, что она уже не доверяет мне так, как раньше. Поглаживая ей головку, я думала о будущем.

Я делала ей уколы в течение трех недель ежедневно, и самым тяжелым днем был первый. Она, дрожа, забилась в один угол, понимая, что я собираюсь что-то делать с нею, а я, дрожа, — в другой, не понимая, что она хочет сделать со мной. Прежде я угощала ее сливочными пирожными, и благодаря этому она позволяла делать себе инъекции; но теперь ее доверие ко мне было утеряно, и мне пришлось накрыть ее одеялом, чтобы ввести лекарство. Когда я убрала одеяло, Блюбелл — в первую секунду — хотела броситься на меня, но расслабилась и улеглась на своей постели. Она не могла понять, почему ей так трудно дышится и вообще все требует больших усилий.

Тем не менее мало-помалу мы восстановили доверие друг к другу. Я делала уколы, чистила загон и никого к ней не подпускала. В результате лечения ей снова стало получше, да и аппетит оставался зверский. Стюарт посоветовал мне кормить ее до отвала; еду для нее я хранила в ящике для мороженого, так она иной раз умудрялась слопать за день целый ящик. По прошествии какого-то времени мне стало казаться, что дела пошли на поправку. Стюарт объяснил, что при легочных инфекциях не меньший ущерб наносится в процессе выздоровления при рубцевании мягких тканей, чем при самой болезни. Требовалось запастись терпением — и ей и мне.

Кэткин — может быть, потому, что Блюбелл неведомо куда пропала — нашла способ удирать, и по вечерам мы часто видели ее на лужайке. Если никто не обращал не нее внимания, она приходила под утро к рукотворному гнезду, садилась возле двери и ждала, чтобы ей открыли. Ну не плутовка ли?

…После трехнедельного курса инъекций и заключительного рентгеновского обследования забрезжили надежды на исцеление, и я вернула Блюбелл в рукотворное гнездо. Теперь, когда она снова стала связующим звеном между нами и барсуками, мы решили открыть ворота и предоставить им свободу.

Очень радостно мне было видеть после стольких тревог и трудов, как Кэткин крутится вокруг меня, а Блюбелл снова резвится и гоняется за нами! Туманными сентябрьскими вечерами я наблюдала только силуэты других барсуков, охотившихся возле линии кустарников, но уже не подходивших ко мне так доверчиво, как Блюбелл и Кэткин; тем не менее они по-прежнему считали ферму родным домом.

Гнездо, которое Блюбелл выкопала для себя в саду, было существенно расширено, и барсучье семейство жило то в рукотворном гнезде, то в настоящем. Тропки, ведущие к этому последнему от ближайшего амбара, оказались усыпанными соломой — это барсуки таскали ее себе для постели, заодно утверждаясь в правах хозяев территории. Теперь я снова могла гулять в окрестностях фермы в сопровождении моей милой Блюбелл и Кэткин. Как я была счастлива!

Тем временем поступил еще один сигнал, позвавший нас с Дереком в путь: звонили с соседней фермы, где нашли покалеченного барсука. Его пока поместили в сарае, за небольшой дощатой загородкой. Отловить барсука в его временном убежище оказалось несложно: из-за ран животное совсем обессилело. Мы привезли его к себе на ферму, поместили в «больничную палату», и Дерек бросился звонить ветеринару: пусть решает, что с ним делать. Глядя в окошко, я увидела у него на ноге страшную рану, полученную в борьбе за территориальные владения. Рана так и кишела личинками. Измотанный и истерзанный барсук двинулся под свет лампы и повернул ко мне морду. В первый раз в жизни я как следует вгляделась в его лицо (если так можно сказать о звере!). Шрам на носу и розовые крапинки говорили о том, что передо мной не кто иной, как Достопочтенный Барсук. Эх я, старая копченая селедка! Столько вложила в него сил и души, берегла его, пока стояла засуха, — и ради чего? Чтобы снова обречь его на физические страдания и на боль, ведомую всякому изгою, будь он зверем или человеком?! Мы повезли барсука к ветеринару — в последний путь, и всю дорогу я кляла себя за то, что обрекла животное на муки. Кто я такая, что вообразила, будто могу пересилить природу?

…Прошло всего несколько дней, и как-то вечером я отлучилась по делам — прихожу, а у моего порога сумка. Я уже почти догадывалась, что там. Люди иногда приносят нам найденных на дороге мертвых барсуков. Мы расстегнули сумку — точно, мертвый барсук, точнее, барсучиха, засунутая головой вниз. Она была еще теплая, значит, погибла только что. Я вытащила труп — и увидела удивительную по красоте юную головку… Хотя смерть зверей — неизбежная составляющая моего жизненного пути, к ней никогда не привыкнешь. Но эту головку я узнала сразу же. Это была моя Кэткин! Ее сшибла машина совсем неподалеку от фермы. Как мало суждено ей было прожить на свете…

Передо мной пронеслись картины ее детских дней. Помню, была таким «гадким утенком», а стала полной жизни красавицей! Взяв в ладошки ее маленькую головку, я сказала ей последнее «прости».