Мой тесть Леонид Брежнев

Здравствуй, Юра!

Я получила три твои письма, но вот с ответом что-то припозднилась. Время есть, но я немного захандрила, наверное, пройдет. Витуся и Гена работают. Галя в десятом классе, собирается поступать в Университет на филфак. Маму перевозили с дачи на московскую квартиру и простудили.[1] Вечером собрались все дети, внуки и кто помогал переезжать. Был и брат, но мы по-прежнему не разговариваем. Попрощалась мама со всеми, поблагодарила за хорошее отношение к ней, и мы разъехались. А на следующий день у нее поднялась температура и ее забрали в больницу в инфекционный корпус.

Я разговаривала с ней по телефону, ей уже лучше. Витуся договорилась с Полиной,[2] что пока она будет с ней. А потом — другая. Вот это у нас главная задача: наладить ей быт. Все это не очень просто. Но мы с Витусей сделаем все как надо. Как ни скажи, а забот прибавилось, ей ведь и есть не все можно, не говоря уже, что она совсем ничего не видит. Наверное, поэтому я и скисла. Как живу, я ответить не могу, не знаю. Нигде еще за эти три года не была.

Скоро тебе пришлют из суда бумаги,[3] а после твоей подписки еще одна какая-то организация должна подписать. Потом, что решит суд по месту жительства — и все.

Жди, Галя, своей участи.

Страшно устала от всего. Дача стоит заброшенная, никто на ней не живет… Платить за дачу помогает мама. Никто не звонит и не приходит — за редким исключением.

Все время одна. Вчера приходила Наташа, жена Гарика, было воскресенье, мне было тошно, я ей позвонила, она приехала. Посидели — поболтали. Посылала тебе две телеграммы в ноябре, но мне сообщили, что адресат выбыл.[4]

Я конечно же, буду писать, но не сердись, если что не так. Пойми, мне очень тяжело. Пиши, что тебя интересует..

Целую, Галя.

Здесь, из колонии, можно несколько раз в год звонить домой. Потом эти деньги высчитываются из твоей зарплаты. Прочитал письмо и понял: нужно позвонить, хоть как-то поддержать человека…

Но моя «очередь» не скоро, месяца через два…

Ничего не поделаешь. Закон для всех один, хотя газеты раструбили, что в колонии меня встречали чуть ли не с оркестром, что Чурбанов и тут превратился, как сказал писатель Юрий Нагибин, в некую «тюремную номенклатуру».

* * *

Я хорошо помню тот день, когда застрелился Щелоков. Было это уже при новом министре Федорчуке, где-то через год-полтора после того, как Щелокова отправили на пенсию. Удивился ли я такому финалу? Пожалуй, все-таки нет. Самоубийство для Щелокова было в известной степени выходом.