Мой тесть Леонид Брежнев

Мне кажется, так думают многие.

Нельзя унижать человеческое достоинство. Независимо от того, в какой ситуации оказался бывший ответственный работник, стриженый он или нет, каким бы подонком он ни был, с каким бы ни пришел сюда, в колонию, составом преступления. Он временно изолирован от общества, отсидит свое и вернется. Но в то же время и общество по целому ряду позиций гарантирует ему неприкосновенность. А зэки тоже хотят участвовать в жизни страны, чувствуют себя ее гражданами. Когда осужденные смотрят программу «Время», в комнате собирается довольно много людей. Ситуация в стране всех живо интересует. И люди, которые сидят здесь, — понять бы это тем, кто не понимает! — еще остались людьми.

Каждую неделю, в субботу и в воскресенье, в зависимости от рабочей смены, можно сходить в кино. Фильм крутят один и тот же, только сеансы разные. Бывает, смотришь фильм, он, что называется, тебя захватывает, ты полностью погружаешься в него, сопереживаешь героям, сливаешься с их жизнью, а потом оглядываешься — фильм закончился, в зале задвигались люди и все то же самое, до боли знакомое, одна и та же обстановка — то есть на эти полтора часа ты куда-то уехал, окунулся в какой-то совсем иной мир, а теперь изволь вернуться обратно, в тюремную жизнь. Становится не по себе.

Поэтому я стараюсь в кино ходить редко. Да и на работе все-таки очень устаешь.

Первое письмо от жены я получил не сразу. Сначала сам написал. Дал адрес. Рассказал как доехал в «Столыпине». О подозрении на туберкулез, с которым я тут же угодил в санчасть, не писал. И правильно, по-моему, сделал, туберкулез, слава богу, не подтвердился.

А потом Галина Леонидовна ответила. Началась переписка. Не могу сказать, что жена пишет письма каждую неделю, она из той категории людей, которые не любят писать. А вот пространные телеграммы, которые стоят значительно дороже, чем письмо за 5 копеек, она присылает регулярно.

Совсем недавно я узнал, что Галина Леонидовна выиграла суд. Это был суд Краснопресненского района, который, заслушав дело, вынес решение вернуть жене принадлежащее ей имущество. Потом, уже из прессы, я узнал, что Мосгорсуд внес протест, считая решение районного суда незаконным.

И все-таки — жаль годы, которые идут так быстро, очень жаль. Из-за колючей проволоки не очень-то разглядишь, что происходит в стране. В сложное время мы живем. То, что капитализм нам не нужен, это, по-моему, однозначно. Может ли у нас быть капитализм? Лучше не надо…

Здесь, в колонии, бывало уже большое количество журналистов. На мое несчастье, они приезжают прежде всего ко мне. Началось с того, что в 1988 году на меня неожиданно свалился некий Аджаров из «Известий». Не знаю, какой он журналист, я сроду не читал его публикаций, но у всех осужденных остался неприятный осадок от общения с ним. Конечно, он хотел на зэках просто заработать. А не вышло. Ну зачем, спрашивается, Аджарову надо было заходить ко мне в санчасть, где я лежал с подозрением на туберкулез, предлагать мне сигареты, которые он готов купить для меня в Нижнем Тагиле, — ну кому нужна, спрашивается, эта дешевка? А тем временем, пока я слушаю, как он меня «покупает», доставать из заднего кармана брюк маленький портативный диктофон и тайком пристраивать его на тумбочке возле кровати? И опять все доверительно, шепотом, пока не было рядом представителей администрации, будто они мешали ему работать! В общем, уехал он ни с чем, а потом снова явились «известинцы». Я ушел от встречи с ними, но, скажем, тому же Бровину, о котором я уже рассказывал, они пообещали переслать его фотографию в арестантской робе к нему домой — так сказать, на память. Не знаю, переслали они ему фотографию или нет, но то, что она появилась на Пушкинской площади в «Окнах ТАСС» — это факт. Стоит там Бровин, бывший секретарь Брежнева, с суповым бачком. Все это Бровин узнал уже потом, из письма дочери — не знаю, как он сам пережил это все, думаю — непросто, зэки веселились над ним от души…

Большой интерес проявляло ко мне и французское телевидение. Я не пошел ни на какие контакты с ними, и администрация колонии в этом плане мне очень помогла. Потом в зоне появилась Центральная студия документальных фильмов. Я тоже отказался встречаться, но они — не знаю уж зачем — все равно снимали мое пустое рабочее место, мои инструменты, мой станок. Потом они пришли в отряд и снимали мою пустую кровать. А я в это время находился в другом месте. Пережидал, так сказать. Вот эта назойливость, беспардонность — как это все может сочетаться с журналистской этикой?