Мои Турки

Когда Томе исполнилось годика два, Катя уже устроилась на работу. Наташа по-прежнему шила детские рубашечки и носила на базар продавать. Томуську оставляли под присмотром прабабушки Маши — матери Петра Константиновича. Девочка ее любила и называла ласково ба-банечкой. Оставшись в доме вдвоем, бабанечка что-то мотала в клубки, распуская старые носки и варежки. Тома играла в куклы. Однажды ей захотелось сшить самой маленькой куколке юбочку. Но из чего? Девочка открыла крышку небольшого сундучка, увидела там поношенные штанишки Лиды, на которых была красивая заплаточка — розовая в белый горошек. Тома тут же отпорола эту заплаточку. Взрослые потом слегка посмеялись над ее «находчивостью». Это ее подбодрило. И в следующий раз, когда бабанечка уткнула нос в вязание, Томулька вытащила из сундучка все вещи, тщательно пересмотрела и отпорола все заплатки. Вот тут уж ее не похвалили, поругали. Ее никогда не наказывали, не ставили в угол и уж, конечно, не шлепали. Этого не было принято в семье Осиных. Наташа ни разу не подняла руку ни на одного из своих детей, даже если кто-то провинился. У нее было неизменное ругательство:

— Смотри у меня! В следующий раз убью до смерти.

К этим словам привыкли, и никто всерьез их не принимал.

Однажды бабанечка снова занималась вязанием, а Тома укладывала своих кукол спать, потом наряжала, «кормила», водила в гости одну к другой. И вдруг обратила внимание на то, что одна из кукол совсем порвалась, стала совсем старой.

— Бабанечка, а можно мне вот эту куклу похоронить?

— Похорони, если не жалко, — ответила прабабушка Маша, не отрываясь от вязания.

Жалко все-таки Томке куклу:

— Похороню я ее понарошку.

Тома перевернула табуретку вверх ножками, положила на дно носовой платочек, а на него куклу. Всех остальных многочисленных кукол поставила вокруг табуретки-могилы. Куклы горюют, плачут. И вдруг одна из них упала «в обморок». Разбилась у куклы половина головы, у той самой куклы, которую сшила ей Маруся. От горя у Томуси полились слезы. Хотела пожаловаться бабанечке, а ее у окошка нет. Уже на печке бабанечка, спит. Бросилась к ней Томка, пытается разбудить. Не просыпается бабанечка:

— А что, если она умерла?

Томуську охватил жуткий страх. Но нет, дышит старушка, да еще и похрапывает. Трясет ее девочка — все напрасно. Снова Томе стало страшно. Никогда ее не оставляли одну. А при спящей бабушке она все равно, что одна. И разбудить не может, а от храпа еще страшнее.

И вдруг Томку осенило:

— Зажму-ка я ей нос и рот, авось проснется.

Бабушка проснулась. С тех пор Тома и применяла этот метод, если бабанечка засыпала.

Но дружба у прабабушки Маши с правнучкой была крепкая. Маша как от коршуна, словно наседка, защищала своего цыпленка. Однажды Томку толкнул Громов Володька. Откуда и прыть взялась у щупленькой бабанечки, помчалась бегом через огород Рыбниковых догонять обидчика. Да разве его догонишь?

— Бабаня, а можно мне босиком походить по дорожке?

— И думать не смей, только в тапочках.

Ах, как девочке хотелось, как Громовым ребятишкам, тоже походить босиком! И однажды ослушалась, пошла. Она и не думала, что это так колко. Но руки прабабушки подхватили ее и понесли обуваться. Никак не понимала девочка, почему все Громовы бегают бегом по скошенной траве, колючкам, а она и двух шагов сделать не смела.

Часто правнучка со своей прабабушкой ходила в гости. Была у Маши любимая подруга Маша Черноклокова. Начинает прабабушка наряжаться: одевает нижнюю белую юбку в сборках, на нее черную, тоже в сборках, затем кофту тоже несветлую, но в цветок, а поверх всего новый фартук. На ноги — полусапожки, на голову неяркий платок, заколотый под бородой булавкой.

По пути в гости им встречаются знакомые:

— Да кто же это идет? Никак говорунья! Это ведь не девочка, а Москва.

Разговаривать Тома начала очень рано.

Шел Тамаре уже четвертый год. Только что прошла Троица, когда девочке исполнилось три года. Катюша решила сфотографировать ее у самого лучшего фотографа Турков, у Добрынина. Жил он на Турковой горе. Томе запомнилась эта дорога в гору. Добрынин провел их через сени во двор и сфотографировал на фоне своего дома.

Катюша очень берегла свою дочку. Едва почувствовав повышенную температуру, спешила в больницу:

— Вот пойдем с тобой к доктору, потом врач выпишет лекарство, и все будет хорошо.

— Нет, давай не пойдем к врачу, пойдем лучше к доктору, я боюсь врача.

Катя убеждала девочку в том, что врач и доктор — это одно и то же. Тома верила и не верила, ей все казалось, что врач — человек очень сердитый, потому что слово «врач» походило на слово «рвач».

А возвращаясь домой из больницы, Катя никогда не могла отказать себе в удовольствии нарвать на выгоне на Селявке букетик гвоздик. Как же она всю свою жизнь любила цветы!

Возможно, до своей поездки в Махачкалу уделяла б дочери еще больше внимания, но работая в суде, она подолгу не бывала в Турках в связи с бесчисленными выездными сессиями по делам раскулачивания и возвращалась с тяжелым сердцем.