Мои Великие старики

Несколько раз деду предлагали вернуться в Венгрию, обещая высокие должности в министерстве здравоохранения. В начале 50-х годов приглашение исходило от Матиаса Ракоши. Однако дед категорически отказался (что, конечно, было рискованно) от сотрудничества с политиком, которого он не уважал и называл необразованным человеком, «маленьким Бонапартом». Скептически он относился и к другому венгерскому «политикану» Белу Куну. Кстати, в 60-е годы, уже после смерти деда, моя двоюродная сестра и ее мама ездили в Венгрию по приглашению племянницы Матиаса Ракоши Нелли Гейгер. Они вспоминали, что Нелли все время повторяла, что пригласила их из уважения к памяти Золтана Партоша, замечательного врача, который спас ей жизнь, когда она тяжело заболела в детстве.

«Пока дети живут в подвалах, я не могу переезжать в большую квартиру…»

Семья (дед с бабушкой, три сына с женами и детьми) проживала в трех маленьких комнатах. Поскольку мой отец, младший сын, женился последним, молодые жили в одной комнате с родителями. При этом часть «жилплощади» занимала обширная библиотека на разных языках. Позже семью «уплотнили», в одну из трех комнат поселили милиционера с женой и ребенком. Правда, родные вспоминают, что деду предлагали другую, более просторную, квартиру, даже назывался адрес – дом на Пушкинской, в котором располагался магазин «Армения». Но дед отказался, заявив: «Пока дети живут в подвалах, я не могу переезжать в большую квартиру, я останусь в старой».

После войны родители расстались, и мама увезла меня из Москвы к своей матери в село Головино Покровского района Владимирской области. Там я пошел в первый класс начальной школы. Мама часто рассказывала мне подробности своей жизни в венгерской семье. Очень тепло, с большим уважением говорила о деде, жалела его. Ведь он был инвалидом, страдал глухотой, но научился понимать речь собеседника с губ.

В 1952 году умерла бабушка Эржебет, а через несколько лет к деду переехала старая знакомая семьи, вдова венгерского революционера, Польдика Штейнер.

Он купил мне первую пишущую машинку

Лет с 12 я начал регулярно приезжать в Москву на Тверскую. Мама охотно отпускала меня в гости к деду, давала деньги на электричку Петушки – Москва. Впрочем, в 13 лет я уже зарабатывал сам, строча заметки о школьной жизни в районную газету. Абсолютно уверен, что тяга к перу, работе со словом пришла ко мне от деда.

«Ну, как ты поживаешь в своем Покровительстве?» – спрашивал дед, имея в виду городок Покров, где мы жили с мамой. Шутя, могу предположить, что эта игра слов как бы отражает социалистическую идеологию деда: заботу о трудящихся и сочувствие бедным. Прожив более 30 лет в России, дед, конечно, хорошо освоил русский язык, читал книги и газеты (нередко я заставал его с «Правдой» в руках), но, мне казалось, что говорил он все равно, как иностранец.

Я чувствовал любовь деда, он ласково называл меня Фейка. В квартире на Тверской висел мой портрет, написанный на ткани венгерским художником еще в 1946 году, когда мне было пять лет. Сейчас эта старина хранится у меня дома, тонкая основа, что называется, еле дышит. Надо бы отдать себя, пятилетнего, на реставрацию…

Когда я навещал родную московскую семью, меня угощали столичной едой. Некоторые блюда из меню венгерской кухни казались необычными. Помню салат из тертого огурца с какими-то пряностями. Он мне очень нравился, но, смешно сказать, хоть и прошло с тех пор уже полвека, все никак не соберусь приготовить себе такой же.

Однажды дед поинтересовался, есть ли у меня пишущая машинка. Конечно, у меня ее не было, и я ответил, что пишу пером в школьной тетрадке. Он удивился, о чем-то по-венгерски заговорил с женой. Через минуту сказал: «Пойдем-ка, купим тебе кое-что…» – и хитровато улыбнулся. Мы пришли в магазин пишущих машинок, который располагался неподалеку от дома деда, напротив Концертного зала имени Чайковского. Я знал, что семья доктора Партоша жила небогато, поэтому у кассы вынул из кармана деньги, которые были у меня с собой, и гордо заявил: «Это мои гонорары». Дед вскинул брови, но возражать против небольшого довеска к оплате покупки не стал. За 1200 рублей мы приобрели ундервуд. Он служил мне верой и правдой долгие годы, даже во время службы в советской армии. Именно за этой машинкой послало меня командование батальона в родные края из местечка Дантау под Калининградом. Когда я сказал своему командиру, что дома скучает орудие моего журналистского производства, он немедленно выхлопотал мне у командира части командировку (это был 1961 год и, несмотря на хвастливые заявления Хрущева о небывалой дееспособности Советской армии, в штабе батальона не было банальной пишущей машинки).

Дядя Ласло перевел для меня книгу Евтушенко