Мои Великие старухи

Вечером позвонил Феликс и сказал, что у Бухариной было очень интересно. Разговоры о Сталине и его опричниках до часу ночи.

18 апреля

…Феликса увлекает не личность человека, а зигзаги его судьбы, повороты-навороты, необычность ситуаций. Именно с этой точки зрения и я ему интересна, но мало ли людей гораздо интереснее меня.

25 апреля, понедельник

По Москве ходит четверостишие:

Мы все живем в эпоху гласности,
Товарищ, верь: взойдет она,
И Комитет Госбезопасности
Припомнит наши имена…

Но вчера на телепередаче я сказала, что поток жажды, справедливости, милосердия и правды – необратим, неодолим, и вспять его нельзя повернуть.

Среди книг в квартире Феликса вдруг я увидела свою фотографию. Вообще фотографии развешаны по всем стенам. Очень интересные, разнообразные, знаменитые лица.

Пришел из школы мальчик, лет двенадцати. Это Кирилл, сын Милы и Феликса! Прелестнейший! И рожица чудная, и видно, что кроткий, славный мальчуган… А Феликс – умученный работой. Он не может остановиться, его несет.

Феликс с тревогой рассказал мне, что Юлиан Семенов и Анатолий Рыбаков получили письма о том, что их приговорили к смерти. Я считаю эту опасность весьма серьезной. В этом мне видится месть за Сталина.

31 июля

Я, пожалуй, и в самом деле становлюсь «знаменитой». Концерты, телевидение, вечера… «Выхожу в люди» – а ведь это сделал Феликс, наполовину он, а вторая половина – я.

Стихи Татьяны Лещенко-Сухомлиной из моего архива

Он был усталый. Грустный. Злой.
Не друг, не брат и не любимый.
Но чем-то очень дорогой.
Такой, что мне хотелось мимо
Скользить, не подымая глаз,
Благоухать улыбкой зыбкой
И петь, в душе храня рассказ
О рыбаке с лукавой рыбкой,
Которая давала все,
Себя не отдавая жадно.
Вставало прошлое мое
При встрече с ним, всегда досадной.
И не простой и не седой —
Такой, какой должно бы было,
Я становилась молодой
И вспоминала, что забыла, —
Мои тончайшие духи,
И драгоценные гитары,
И то, что мы к другим глухи,
И то, что мы бываем стары…
И становилось все равно,
Что думал он о нашей встрече.
Но стыдно, нелегко, темно
Спускался вечер мне на плечи.

Воркута, 1950

Москва

Ночной, лиловый город
Нахмуренно притих…
Уж он давно не молод,
А смолоду был лих!
Потом он был уютным,
Разлапистым селом.
Потом – кроваво-смутным
Джугаем за углом.
Стоит он, ощетинясь
И злобу затаив.
Из кубов и из линий
Надменно некрасив.
Смотрю в ночные окна
И тени в них ловлю.
И мне противно очень, что я его люблю.

1979

Вьюга

За окном вьюга сугробы,
Да, ах сугробы намела.
За окном не верят в Бога,
И деревья, как метла.
За окном чернеет в поле —
Может, кто-то там замерз…
А кругом поля да воля,
Воля, вьюга на сто верст.
Чтоб застыли злые лужи,
Слез моих о нем вода,
Выйти в поле, в вьюгу, в стужу
И замерзнуть завсегда.
Мне не жалко. Мне не жалко.
Я все знаю наперед.
Я теперь, как в поле палка.
Но ведь боль моя пройдет.
Все пройдет… Но сердце гложет
Эта вьюга, эта мгла!
Бедный, бедный… Он не может Так любить, как я могла.

1946

До сих пор чувствую себя виноватым за то, что загруженный актуальными публикациями о героях перестройки, о «текущем моменте», я не написал о Татьяне Ивановне в журнале «Огонек». Все откладывал и откладывал… А она так мечтала об этой публикации! И тогда Т. И. придумала необычный ход: сочинила «воображаемое интервью», сама задавая себе вопросы от моего имени. Текст этого шутливого по форме и трагического по содержанию интервью сохранился в моем архиве.