Мои воспоминания Том 1

С первых дней войны он бросил свое любимое искусство и поступил в Красный Крест. Он работал на Западном фронте; сновал между Варшавой и Петербургом. За месяц до смерти он прислал мне открытку, помеченную: Варшава, Вейская улица, 21, 17 мая; на оборотной стороне — Лозенковский театр. 15 июня 1915 года он скончался от злокачественной желтухи; говорили, что он заразился удушливыми газами в санитарном поезде. Прав ли он был, оставив свое любимое дело, то, которым жил?.. Не нам судить. Один раз в жизни он забыл, что прошлое есть его настоящее. Сам же он сказал в первой строке своей книги «Венок мертвым»: «Всякая книга о прошлом есть в то же время книга о настоящем». Можем отнести к нему его же слова и сказать: «Всякий человек, трудящийся над прошлым, в то же время трудится для настоящего». Один раз в жизни он забыл об этом, один раз в жизни вернулся в настоящее, один раз ушел от прошлого и — ушел от нас… После его смерти его мать подарила мне дорожный письменный кожаный портфель с принадлежностями, с адресной книгой, с его визитными карточками, с несколькими порошками антипирина — все, как осталось после него; также {81} картину, семейный портрет — дама с детьми, работы Теребенева, висевший в его кабинете в Петербурге. Портфель пропал во время «национализации» моих вещей в уездном городе Борисоглебске, портрет, говорили мне, находится в музее, в Тамбове…

Номер его телефона был 52-74…

В числе многочисленных свидетельств его доброго ко мне отношения вот одно из самых для меня дорогих. Я получил от него экземпляр его книги «Венок мертвым». Открыв первую страницу, я увидел следующее стихотворение:

Кн. С. М. Волконскому

Бывают дни, когда, надев халат,

Я, к этой жизни более не годный,

Отдаться дням давно минувшим рад —

Своей причудой старомодной.

Мне надоело все: друзья, враги,

Любовницы, «Бродячая Собака»,

От лени утром не могу поднять ноги,

А вечером напялить фрака.

Пусть дождь стучит лениво за окном,

Бегут часы и год бежит за годом,

Причудой странною наполнил я весь дом,

И тени бродят хороводом.

О, время то вернулося когда б, —

Чесали бы к ночи мне долго девки пятки,

Или разряженный лакей-арап

Влезал, улыбкою сверкая, на запятки!

Эй, девки! Фекла, Мавра, Агафон!

Где ж Акулина, избранная муза?

Хочу играть сегодня в фараон, —

Прошу позвать сюда мусью француза!

Пришел — такой разряженный, смешной;

Блюдя свои дворянские заветы,

Заводит длинный разговор со мной

Времен Мари-Антуанетты.

Что он теперь? — лишь жалкий эмигрант,

Живет всегда в пустой надежде,

А прежде был придворный, ловкий франт.

О, вечно это «прежде», «прежде»!

И странно мне, что повесть давних лет

Мне смутным эхом сердце взволновала.

Что это, правда, жил я или нет —

В дней Александровых прекрасное начало?

{82} Но Вам, мой друг, далькрозовский ритмист,

Да не покажутся рассказы эти стары;

Вы помните, что дед был декабрист

И сами Вы писали мемуары.

И, может быть, прочтя одну главу

Той книги, где собрал я старческие бредни,

Почудится и Вам, как будто наяву,

Сон жизни, снившийся намедни;

Пусть жизнь бежит лениво мимо нас,

Бежит до смертного покрова;

Я знаю, с Вами жил я где-то раз

И с Вами где-то встречусь снова!

Через Врангеля я сошелся с Маковским, редактором художественного журнала «Аполлон». Он открыл мне страницы своего журнала, и в течение четырех лет я был его сотрудником; но затем в 1914 году и Врангель и я, мы разошлись с редакцией и вышли. Тем не менее, несмотря на неустойчивость личных отношений, несмотря на некоторую неопределенность направления журнала, сохраняю об «Аполлоне» самое нежное воспоминание как о воплотителе того, что было самого прекрасного и самого нарядного в русской художественной жизни. У меня в деревне был весь «Аполлон», от первого номера до последнего… Теперь иногда вижу милую обложку на тротуаре, среди разложенных на асфальте Никитской и Арбата остатков прежних библиотек; одни продают, другие покупают. Какая картина умственного хаоса — эти разрозненные книги, валяющиеся в уличной пыли! Какое сказывается в этом разрушение плотин, отсутствие русла. Красноречивы бывают мелкие явления жизни. Можно подумать, что жизнь нарочно устраивает «аллегории». Разве не аллегория — когда встречаю профессора университета, везущего салазки с дровами, или знаменитого врача с мешком картофеля на спине? И «Аполлон» на грязной мостовой — разве не аллегория? Право, символ куда красноречивей статистики…

Вижу, что совсем не гожусь писать воспоминания. Ведь воспоминания — это прошлое, а меня каждая {83} минута прошлого выпирает на поверхность сегодняшнего дня. Не могу иначе, никогда не буду из тех, кто жалеет, что родился слишком поздно. Какое отсутствие любознательности! По-моему, никогда не поздно; ведь прошедшее все равно мое; значит, чем позднее, тем богаче… Но вернемся к той осени 1910 года, от которой уже трижды начинал свой рассказ. Прочитав свои доклады, я поехал в Рим через Берлин.