Мои воспоминания (в 3-х томах)

   На шестой день новое прикосновение к земле -- Сингапур, на южном кончике Малакского полуострова. Узловое скрещивание мировых путей: из Америки в Африку, из Японии в Европу, из Австралии в Америку. Все расы, люди всех цветов, всех одеяний, всех наречий. Схожу на берег. Успеваю посмотреть знаменитый ботанический сад: пальмы, бананы, огромные папоротники, гигантские бамбуки. В этом царстве сна и сказки будит разум одна надпись, напоминающая о том, что "рвать цветы и ломать кусты запрещается". Эти слова, в этом городе, где проходят все расы земного шара, начертаны на одном только языке из всех языков земного шара -- на русском... Нагруженный апельсинами, бананами, ананасами, возвращаюсь на пароход. В тени парусинового навеса лежит на кушетке англичанка, не сходившая на берег, и пишет свои путевые заметки.

   -- Вы были в городе?

   -- Да.

   -- Вы видели туземцев?

   -- Видел.

   -- Можете мне сказать, много ли они питаются рисом?

   -- О да, на ступенях каждого крыльца сидела семья и из котелка ела рис.

   Быстро заработала рука по белому листу: карандаш смелеет, когда ум богатеет...

   Тронулись. Держим путь на Коломбо, Цейлон. Опять сияющая гладь и каждое утро "lovely morning". А ночью пенистый хвост нашего далеко расстилающегося следа фосфором горит:

   Небесный свод, горящий славой звездной,

   Таинственно глядит из глубины,

   И мы плывем, пылающею бездной

   Со всех сторон окружены...

   Какая слиянность в бесчисленности звездной. Какая слиянность в ответных трепетах небесной тверди и зыби морской. Какая стройность в горизонтальном шествии высоких вертикальных мачт. Какое единство отражений в моей душе. И в первый раз приходит мне на ум, что стих:

   Была ему звездная книга ясна,

   И с ним говорила морская волна --

   надо принимать не как перечисление чередований, а как двойное выраженье одной слиянности: не сперва звезды, потом волна, а звезды и волны в единовременном вещании природы...

   В Сингапуре перед самым отплытием, в то время как разговаривал с англичанкой, писавшей путевые заметки, увидел поднимавшуюся по мостику высокую, белыми покрывалами укутанную фигуру; из этого белого смотрело темное лицо, обрамленное черными волосами, и улыбались мне глаза нашего знакомого по чикагскому конгрессу Дгармапала.

   -- Откуда? -- спрашиваю.

   -- Из Японии.

   -- Куда?

   -- В Коломбо.

   -- Зачем в Японии были?

   -- По нашим буддийским делам.

   -- А сейчас?

   -- Еду с японской депутацией. Японские буддисты посылают в дар цейлонским древнюю-древнюю статую Будды. Хотите, когда приедем, посмотреть на церемонию? Я вам скажу и день и час.

   Мы подошли к Коломбо на десятый день вечером. Дгармапалу встретила депутация. Он сказал мне при прощании: "Завтра вечером, в шесть часов, здесь, на пристани".

   Другой такой картины не помню наяву, как та, что я увидел на другой день. Сняли древнюю статую с парохода и понесли между шпалерами туземных женщин и мужчин. Проходили под пальмами, сыпались цветы, одежды колыхались, развевались бледные радуги кисейных покрывал. Лентою вилась смуглая толпа, и, как огромные цветы каких-то сказочных пионов, стояли пестрые чалмы над мягкой прихотью женских уборов. Так шли, и за толпой меж пальм сияло море... Иногда по приглашению Дгармапалы садился в шарабан, запряженный горбатым быком... Когда учился географии, помню, в атласе этакий горбатый бык назывался "зебу"... Подошли к воротам; за ними зеленый луг, на нем раскинуты павильоны -- на белых колоннах крыши без стен. То храмы буддийские.