Мои воспоминания (в 3-х томах)

   Это был постоянный театр, сон наяву. Мать и сын всегда ссорились и вместе с тем не могли обойтись друг без друга и друг друга взвинчивали. Раз вечером я читал у них "Феодора Иоанновича"; они вдвоем по шумливости своей отзывчивости, по размаху, с каким она выражалась, равнялись публике в двести человек. "Ты знаешь, -- говорила старая княгиня, вся дрожащая, с глазами навыкате, -- ведь у меня был нож, принадлежавший Борису Годунову, и на нем была запекшаяся кровь!.." Когда я уходил после чтения: "Спасибо тебе, спасибо, князь Сергей, -- я тебя теперь иначе не буду звать, как князь Сергей, -- спасибо тебе! Я сегодня ночью буду молиться за Феодора и за Ирину, просить, чтобы Господь их упокоил... Спасибо". Да, это было то, что Евреинов называет "театр для себя", и с исключительной щедростью в театральных средствах -- безумная роскошь обстановки и темперамента через край.

   Княгиня Мария Васильевна сочиняла куплеты, которые сын ее клал на музыку. Одна из этих песенок когда-то очень много пелась:

   Мне твердили, напевая:

   "Полюби, плутовка".

   У мужчин у всех такая

   Скверная сноровка.

   На него гляжу я строго,

   А в душе робею --

   Так и хочется, ей-Богу,

   Броситься на шею.

   В свое время этот романс был столь же популярен, как "Скажите ей" княгини Кочубей. Они облетели все российские захолустья, они удостоились гармоники и балалайки, под их влюбленное воркованье задорно щелкали коварные семечки... Но, кажется, это был единственный из плодов музыкально-поэтического сотрудничества матери и сына, заслуживший некоторое подобие увековечения...

   Так мать и сын, во всем прочем ссорившиеся, сливались в искусстве; они сходились под сенью лавра. С Горацием вместе она могла сказать сыну:

   Воздай, как должно, яства Юпитеру

   И, утомленный долгим скитанием,

   Ложись сюда, под сенью лавра,

   Чаш не щадя, для тебя хранимых.

   Последний совет он исполнял добросовестно -- "чаш" он не щадил и каждого гостя спрашивал: "Чего хотите? Шампанского, "асти спуманте" или хорошего "сотерна"?" Такое предложение бывало приятно в жаркие дни, под зыбкой тенью веранды, обвитой ползучими розами. Истома обнимала присутствующих; разговор увядал. Княгиня в черном длинном платье сидела в глубоком кресле; ряды жемчужных нитей лежали на впалой груди. Булька, в шелковом сиреневом халате с подкладкой цвета настурций, с сапфировыми пуговицами, нервно обмахивается опахалом. Старушка начинает клевать носом; вдруг пробуждает ее предприимчивый голос сына:

   -- Мама, заставим неаполитанцев петь.

   -- Ну что ты, Булька! Среди бела дня.

   -- Ах, мама, при чем тут час или время года! В том и прелесть музыки, чтобы слушать ее, когда хочется.

   -- Булька! Ты не понимаешь, что ты говоришь. Именно потому, что ты хочешь слушать музыку среди бела дня, ты доказываешь, что ты музыку совсем не понимаешь, не чувствуешь.

   -- Совсем нет, напротив, -- вы не чувствуете музыку, если можете ее слушать только в определенные часы.

   -- Булька!! Ты не знаешь, что ты говоришь!

   -- Может быть, но вы отлично знаете мои чувства.

   -- А главное, ты не думаешь о других. Ты забываешь, что эти несчастные люди устали. Все итальянцы днем спят.

   -- Совсем они не устали. Вчера они не пели, вы отлично помните, я им играл. А завтра я уезжаю и их не беру с собой, оставляю их вам, чтобы вам не было без меня так скучно. Так дайте же мне еще раз до отъезда их послушать.

   -- Ну, хорошо, Булька. Только что-нибудь действительно хорошее.

   Но здесь они никогда не сходились: когда ему хотелось "Santa Lucia", она требовала "Addio, bella Napoli", и наоборот...

   Он пережил мать несколькими годами. Умирая, он надел халат матери и потребовал, чтобы в нем его похоронили. Под лавром сходились они и в могиле сошлись... После смерти матери и сына огромное наследие распылилось по бесчисленным родственникам; но странно: все умирали в ту самую минуту, как прикоснутся к своей части. Остались наконец две племянницы, и они все это поделили, но с такой безрассудной "справедливостью", что серьги, например, делились одна одной, другая другой, чудные кружева разрезались пополам. Так был разорван на две части оставшийся после княгини Воронцовой рукописный том ее записок... Виллу "Маргерита" купил известный английский журналист Лабушер.