Мой взгляд на литературу

Возможно, это прозвучит удивительно и даже (для меня) ненормально, но неожиданно захотелось писать о поэзии. Поэзия, как я ее понимаю, либо вовсе не поддается, либо поддается очень плохо переводу на язык прозы. Постараюсь объяснить свою мысль. Начать следует, пожалуй, с того, что у нас считается лучшим. Мицкевич:

Руки, за народ сражающиеся, сам народ отрубит,
Славные имена для народа – народ забудет.
Все пройдет. После грохота, шума, труда
Наследство получат тихие, серые, мелкие люди.

[436]

Естественное желание – не затрагивать злобной реальности. В четверостишии вместилась ВСЯ социология. Такое короткое замыкание с крайним конфликтом, на мой взгляд, возникает достаточно редко, ибо, как правило, правда, столь выразительно точная и с таким четко выраженным ужасающим диапазоном значений (десигнативно-денотативным – однако хочется воздержаться от «ученых» терминов), для поэзии не характерна. Философия, которой пропитывают поэзию или которая переводится на язык поэзии, всегда воспринимается мною как некая разбавленная, туманная, вторичная, но именно такая годится для перевода на язык прозы, причем оказывается, что в ней не было заключено что-либо интеллектуально стоящее.

Теперь Лесьмян. К моим любимым (его) стихотворениям относятся: «Гад» [437], «Царевна Черных Островов», «Накануне своего воскрешения», «Зеленый кувшин», «Панна Анна». Конечно, их намного больше, но постараюсь ограничиться «разбором» стихотворения «Гад» [438], пытаясь перевести его на язык «обычной» действительности...

Шла с молоком в груди в зеленый сад,
Пока в ольховнике не застиг ее гад.

Может показаться, что это вполне обыкновенная история, но прошу задуматься. «С молоком в груди» – это означает (в конвенции реализма), что либо она только что родила, либо кормит слегка подросшего ребенка, так как если бы и была беременна и даже на большом сроке, молоко из женской груди не выделяется, только молозиво, а молозиво – это не молоко. Несмотря на то, что во всем стихотворении нет речи о родах, о ребенке, о любовнике (кроме гада) или о муже, следует признать, что «с молоком в груди» ДОСЛОВНО ничего не означает: это только введенный признак женственности, причем мне представляется (не могу это доказать), что женственности скорее «девичьей», чем «материнской».

Обвивая кольцами, давил, прижав к земле,
С головы до ног ласкал и травил.

Довольно своеобразно, но возможно перевести на язык прозы.

Учил совместным забываться сном,
Грудь ласкать зажатым в ладони лбом,

И от наслаждения, более долгого, чем смерть,
Шипеть и извиваться, дрожать, как он.

Довольно садомазохистские оргазмы, однако перевести «в прозу» можно.

Уже мои любовные повадки знаешь,
Освободи, и приобрету королевское лицо.
Сокровища тебе достану с морского дна,
Начнется явь – и прекратится сон.

Здесь вырисовывается типичная для сказки инверсия: как с той лягушкой, которая сразу же должна превратиться в царевича, если ее найдет девушка: это дает нам основание ввести этот фрагмент в «парадигму» данной сказки, в ее сюжетную схему.

Но вот следующие строки:

Не сбрасывай чешуи, не меняй облика!
Ничего мне не нужно, у меня все есть.

Люблю, когда жалом ты гладишь мне бровь
И из губ высасываешь излишек крови.

И когда вьешься вдоль моих ног,
Лбом ударяясь о край ложа.

Груди к тебе наклоняю, как кувшин с молоком!
Не нужны мне сокровища, не хочу перемен.

Сладок мне вкус змеиной слюны –
Останься гадом и ласкай, и трави!