Мой взгляд на литературу

Дьявол Манна не является олицетворением фашизма, потому что это разумное зло, которое выбирает разумные жертвы, чтобы искушать их аргументацией, которую нельзя отбросить категорически. Думаю, что не одна творческая личность, так же, как и Леверкюн, такой болезнью и таким концом была бы готова заплатить за создание шедевров – даже «холодных» и «декадентских». Я думаю также, что не все мотивы Леверкюна заслуживают осуждения.

Дьявол и искуситель Леверкюна требует соблюдения договора только после исполнения того, что обещано. Фашизм тем временем обманывал своих сторонников так же, как и противников, он отказывался от обещаний и побеждал людей не искушениями, которым разум может воспротивиться, а поступая как обманщик и преступник. Поэтому стыд масс, соблазненных фашизмом, – это не трагедия Фауста. Манн создал великолепный роман о близком конце определенной большой эпохи в культуре, о конце эпохи, которая жертвует этическими ценностями ради последнего отблеска оледеневшей эстетики – однако это не роман о падении Германии. Книга, дух которой – мифической, но уже не социологической природы, через свою торжественную символику заслоняет проблему, которая не касается ни исключительно фашизма, ни исключительно Германии. Эту серьезную проблему поднял Карл Поппер в своем труде «The Open Society and its Enemies» [575]. Фашизм представлял собой только попытку преобразования открытого общества в закрытое. Поэтому единственным современным Фаустом является коллективный Фауст – то есть человечество на распутье. Открытое общество оберегается от возможности ревизии ценностей, на которых до сих пор функционировало, – для цивилизации это означает возможность совершать спасательные маневры.

Следует признать, что микроскопический шанс на такого рода изменения, которые освободили бы нас от инертности «окостенелого духа», постоянно уменьшается. Но закрытое общество вообще не имеет таких шансов, потому что оно непрозрачно само для себя. Такое общество не знает само себя, потому что его действительную форму для него самого скрывает категорически жесткая интерпретация мира, который, впрочем, в качестве своих составных частей может использовать самые возвышенные гуманистические ценности. Когда речь идет о таком обществе, мы обычно думаем о гражданах, запертых в государстве-тюрьме, однако самым недостижимым в таком обществе остается дорога к самосознанию, необходимому для самодиагноза, составляющего обязательное условие для всех адаптационных изменений. В таком обществе дело доходит до того, что цели, а затем и ценности, придающие смысл коллективному существованию, герметично закрываются в рамках тем или иным способом поддерживаемой официальной версии. В дальнейшем инертность цивилизации в таком обществе должна нарастать, пока она не разнесет закостеневшую форму такого существования – результатом этого движения должен стать хаос.

Однако не только насилие может превратить открытое общество в закрытое. Существует, к несчастью, также дорога, ведущая неким образом в противоположном направлении. На такой дороге может находиться «общество вседозволенности» (permissive society). Трансформация в закрытое общество в этом случае может наступить так мягко и постепенно, что ее вообще не заметят.

О подобной угрозе я писал в одном из своих произведений. Точнее, такую повесть я не написал, а только изложил ее в рецензии на несуществующую книгу «Being Inc .» [576], приписав ее вымышленному автору. Этот гротеск можно найти в «Абсолютной пустоте». Почему я не написал эту книгу «нормальным способом», если в отличие от Фауста это было возможно? В таком случае эта история должна была бы отвечать определенным канонам произведения: действие должно было бы идти последовательно и «с близкого расстояния», что напоминало бы похоронную процессию, в которой провожают на кладбище фундаментальные ценности нашей истории. Это было бы необыкновенно обескураживающее, насмешливое произведение, написанное языком, не оставляющим тени надежды. Примененный мной прием, заключающийся в представлении краткого содержания в гротескном изложении, в значительной степени качественно уменьшил вес описываемых событий. За счет миниатюризации и ускорения хода событий чудовищность приобрела элементы комизма – как если бы перевернули телескоп, через который наблюдают за похоронной процессией, галопирующей в сторону кладбища.