Мой жизненный путь

Но и отец не сумел пробудить во мне настоящего интереса к тому, что преподавал. Меня интересовало то, что писал он сам. Мне хотелось подражать ему, и благодаря этому я многому научился. Однако к тому, что исходило от отца и должно было послужить моему образованию, я не мог найти никакого отношения. Зато я по-детски врастал в практическую жизненную деятельность. Мое внимание привлекала железнодорожная служба и все, что относилось к ней. Особенно же занимало меня то, что было связано с природными закономерностями — даже в малейших своих проявлениях. Если я занимался чистописанием, то делал это из чувства долга и старался как можно скорее исписать страницу, чтобы посыпать написанное песком, которым пользовался мой отец. Меня захватывало то, как быстро песок высушивает чернила и какую образует с ними смесь. Я все пробовал пальцами буквы, — какие высохли, какие нет. Любопытство мое было слишком велико, и чаще всего я прикасался к буквам слишком рано. Написанное мной принимало поэтому вид, не очень-то нравившийся моему отцу. Но он относился к этому добродушно, и все наказание сводилось к тому, что он называл меня неисправимым мазилой.

С писанием было связано у меня не только это. Больше, чем мои буквы, интересовала меня форма пера. Если в руки мне попадал разрезной нож моего отца, я вставлял его в надрез пера, и таким образом происходило физическое изучение эластичности материала, из которого было сделано перо. После таких опытов я, конечно, пытался вновь сузить перо, но красота моих письменных работ от этого сильно страдала.

Это был период, когда со своим стремлением к познанию процессов природы я находился между "проникновением в их суть" и "границами познания".

В трех минутах ходьбы от дома моих родителей находилась мельница, хозяева которой были крестными моего брата и сестры. Нас очень любили на мельнице, и я часто пропадал там, с воодушевлением "изучая" мельничное дело. Там я проникал "внутрь природы". Но ближе к нам находилась прядильная фабрика. Сырье для нее доставлялось по железной дороге; по ней же отправляли и готовый товар. Я всегда внимательно следил за тем, что исчезало за стенами фабрики и что вновь из нее появлялось. Но заглядывать "внутрь" было строгонастрого запрещено, и дело до этого так никогда и не дошло. Это были "границы познания". Мне же очень хотелось перейти эти границы.

Почти ежедневно к моему отцу со служебными делами приходил директор фабрики. Этот человек был для меня неразрешимой загадкой, которая удивительным образом несла в себе тайну "внутреннего мира" фабрики. Он вечно был обсыпан белыми хлопьями; глаза его не двигались, словно вобрали в себя неподвижность машины. И говорил он хрипло, на каком-то механическом языке. "Какая связь между этим человеком и тем, что скрыто за этими стенами?". Эта неразрешимая проблема волновала мою душу. Но я никого не спрашивал об этой тайне. Ибо в моем детском уме уже сложилось мнение, что бессмысленно спрашивать о том, чего не можешь увидеть. Так я и жил между приветливой мельницей и неприветливой фабрикой.

Однажды на станции произошло нечто "потрясающее". К ней приближался товарный поезд, и мой отец вышел встречать его. Один из задних вагонов поезда весь был объят пламенем, но поездная бригада не замечала этого, и горящий поезд подошел к нашей станции. Это событие произвело на меня глубокое впечатление. Огонь возник в одном из вагонов из-за какого-то легковоспламеняющегося вещества. Долгое время меня занимал вопрос, как это могло произойти? Меня не удовлетворяло то, что говорили по этому поводу окружающие, я был полон вопросов, но должен был обходиться без ответов. Так минуло мне восемь лет.

Когда мне исполнилось восемь лет, наша семья переехала в Нойдорфль, маленькое венгерское село, расположенное непосредственно у границы с Нижней Австрией. Границу эту образует река Лайта.

Железнодорожная станция, которой стал заведовать мой отец, находилась на краю села. До пограничной реки было полчаса ходьбы, еще через полчаса можно было прийти в Винер-Нойштадт.