Мои знакомые

— «Жемчуг», ты что, неграмотный? — И впрямь по борту белыми буквами, видными даже в полутьме, красовалось имя корабля. — А тебе, видать, на баржу, — крикнул матрос. — Заходи с кормы, а то скоро отчалит.

Он хотел спросить, где корма, но по взмаху догадался и кинулся туда, увидев при свете прожекторов ржавую посудинку, болтавшуюся под бортом корабля.

…Такое было ощущение, будто его на всем ходу столкнули с поезда. Только под ногами была не земля, а грязная палуба с четырьмя округлыми баками — они назывались танки — в черных, маслянистых подтеках и огромным штурвалом выше головы. Железная эта посудинка, насквозь провонявшая мазутом, и была НБ-3, нефтеналивная баржа. Командовал ею огромный краснолицый шкипер в усах и баках — Сан Саныч, остальные двое имен вроде бы не имели. Тощего, с костлявым лицом и устрашающим шрамом от рта до уха звали Сыч, другого — ухмыльчивого коротышку с ладонями в тарелку и тугим, как барабан, животом — почему-то Цыпой. Санька подивился такому несоответствию, спросил как-то шкипера, тот нехотя отмахнулся: «С чужих рук клюет», а уточнять не стал. Видно, секрет был в том, что Цыпа безропотно ходил под Сычом, оба, как выяснилось, побывали в местах не столь отдаленных, взяты были в порт от большой нужды в рабочих руках, потому что толку от них, по словам шкипера, как от рыбы шерсти: от получки до получки в загуле. Сам Саныч тоже на этот счет был не дурак, однако компании с ними не водил, имелась у него какая-то Дарья со своим углом в городе, откуда он возвращался по понедельникам чистый, как стеклышко, в густо пахнущей шипром стираной робе.

Санька тоже старался держаться от «команды» подальше, хотя встречен был весьма радушно. Оба явно обрадовались пополнению, хотя тощий оставался мрачным, лишь устрашающе дернул щекой, а Цыпа, обняв свое брюхо, заорал:

— Саныч, теперя у нас жизнь — лафа! Дозволь до «Паруса» мотнуть, трое суток горло сохнет.

— Да, — буркнул шкипер, — большой срок. А я, по-вашему, не человек?

— Так вместях и кинем якорь. С нас банка!

Но шкипер торопился в диспетчерскую и позволения своего не дал. Приказал «вахтовать посменно», а сам легонько сгреб тезку за шиворот и подтолкнул вниз к машине. У него был час в запасе, и за это время он решил, не откладывая, бегло познакомить новичка с баржой. Напрягаясь, Санька ловил каждое его слово — генератор, насос, шланги, порядок включения. Кое о чем сам догадывался: как-никак школа за плечами. Многого не понял, но переспрашивать не решался — Саныч спешил. Наверху шкипер передал его Цыпе, тот сам вызвался познакомить Саньку с камбузом. Прямо-таки горел нетерпением, потирая мощными, в жирном глянце, ладонями. Он радостно объяснял Саньке, как готовить крупяную кашу на экипаж, подмигивал, сладко ухмылялся, и за каждым его словом чудился подвох.

— Главное, чтоб ложка стояла… Значится, берешь пшено, рысу шкипер не обожает… И побольше. А также соль! Она для его первое дело, жажду дает, а жажда — пиво, иначе хоть не пей. А без этого ему нельзя, как всякому культурному моряку. Усек?

Санька кивал недоверчиво, все же совет учел и под конец лишь спросил, не осталось ли чего от ужина — есть хотелось нестерпимо, живот подвело.

— Как не остаться? Вобла есть. За пивом сбегаешь? — Он похлопал Саньку по карману. — Ай, не звенит?

— А каша?

— Кашу не едим. Что мы, дети?

— Варить тогда зачем?

— Для порядку. Саныч, он порядок любит. Ну и соль, само собой.

Куривший в дверях Сыч проронил равнодушно и жестко, непонятно в, чей адрес.

— Во гнусь, шлют салаг необученных. Какая от их помощь?

Цыпа угодливо поддакнул. Вообще, чувствовалось, он у Сыча на побегушках. Цигарку ему свертывал, табак носил в кисете, хотя сам не курил. И сейчас всем своим видом как бы подтвердил: в самом деле, пришел на готовое, еще с ним возись.

Какая помощь от этих двух и что означает «бросить якорь в «Парусе», Санька понял на третий день, когда оба после ухода шкипера исчезли, а возвратясь, завалились спать. Санька же с рассветом принялся куховарить. Хорошо, что Саныча еще не было да и баржу никто не вызывал — можно было не спеша постряпать. Но уже скоро стало ясно, что дело это непростое. С кашей творилось что-то невероятное.

Крупа, не занявшая и половины кастрюли, вдруг стала расти на глазах, вспучиваться и вскоре пошла через край. Он отбирал ее в пустую посуду, а она все перла и снизу стала подгорать. Явился, видно посланный Сычом, Цыпа, сонно усмехаясь опухшей рожей, сказал, повиснув лапами на притолоке: «Весь корабль завонял, а люди отдыхают, японский бог». И захлопнул дверь. Задыхаясь в чаду, Санька продолжал маяться у плиты. Каша занимала уже четыре кастрюли и все еще была сырая, к тому же он забыл, сколько бросил соли, и на всякий случай добавил — хуже ж не будет.

Шкипер вернулся, когда солнце, пробрызнув сквозь грифельные облака, заслепило в иллюминаторе, черно засверкало в густом, как мазут, портовом ковше. Саныч отпрянул, отворив дверь, и лишь минуту спустя вошел и, глядя на кастрюли, спросил:

— Это что?

— Каша, — сказал Санька растерянно, — только еще сырая, а так, как советовали — ложка стоит.