Мои знакомые

Теперь его Уллубий с чуть склоненной головой был немного печален — умный, твердый человек, узнавший жизнь. А все же не было в душе привычного самозабвенья, не раз испытанного в прежних работах. Чего-то не хватало его герою, какой-то малости, штриха…

Осенью все тот же товарищ из Совмина созвал комиссию, одобрившую новый эскиз, сам он, внимательно всматриваясь в скульптуру, сказал не то одобряюще, не то в раздумье: «Мудрый горец», — и слегка прикоснулся к упрямо надвинутой на брови папахе. И снова, как в первую встречу, что-то дрогнуло в душе скульптора — просверк в темном лабиринте, осветивший близкий выход, и он уже мысленно нащупывал верный путь. Люди из комиссии о чем-то спрашивали его, иные поздравляли, удивляясь хмурому виду: проект принят, а радости нет.

На этот раз он мчался в Москву с первым поездом, время в дороге промелькнуло незаметно, точно земля горела под колесами. С вокзала кинулся в свою мастерскую, не заглядывая домой, только позвонил: вернулся, мол. И первое, что сделал, — снял со скульптуры папаху. Лоб! Вот что было важно прежде всего, открытый лоб мыслителя. И не печаль в нем живет, а раздумье. Надбровные дуги — над зоркой мудростью глаз, в них словно проснулось все вместе — доброта, боль, неколебимая воля. Ракурсы ожили сами собой, оттеняя сущность: нет, это был не просто горец, но человек, видевший далеко за пределами Кавказа, чья беспощадная правота была осмыслена и лишена мстительности, человек, способный предпочесть истину любви, Революционер — и этим было сказано все.

Он работал остервенело, на измор, не чувствуя усталости, как бы разматывая сложный клубок характера, в минуты находок прерывал лепку, оставляя в руках конец путеводной нити, чтобы собраться с силами и сделать новый рывок. Очнувшись, замечал на столе оставленный дочкой обед. Отзывался на далекие звонки из Дагестана, снова тревожно напоминавшие об окончательных сроках сдачи, машинально кивал в ответ, словно и не было риска опоздать. Главное было в другом, не в сдаче — в удаче.

— Не задерживай, дорогой, появились конкуренты.

— Бог с ними, с конкурентами, — и смеялся добродушно и весело, как давно уже не смеялся.

Не о них он думал, не о той минуте в близком будущем, когда с бронзовых плеч Уллубия спадет покрывало, обнажив человека в накинутой бурке, с порывисто сжатой в руке папахой, точно застывшем на миг в горячей своей митинговой речи, чтобы собраться с мыслями; и люди, столпившиеся вокруг, замрут в молчании, внемля человеку, не пожалевшему ради них молодой жизни…

А пока он жил со своим Уллубием наедине. И пережил еще столько волнений, спасая скульптуру! Задерживал завод с литьем, а в мастерской было холодно, что-то стряслось с батареями. Глина на морозе могла треснуть, и тогда пропал весь труд. Он жег костер в бочке посреди мастерской, весь перепачканный сажей, задремывал от усталости, угорал и, проветрив помещение, снова подкладывал дрова. Звонил на завод, не выдержав, мчался туда сам, утрясал, улаживал, отчаивался, а на обратном пути, пробираясь по старым московским дворам со свалками мебельной рухляди, брал с собой дерево на растопку.

— Дорогой! — несся из горной дали знакомый голос…

— Да, да, скоро буду… Задержка с заказом… поверь! До встречи!

Мы сидели на скамейке в осеннем сквере Буйнакска, где морские и горные ветра, схлестываясь, срывали с деревьев желтые листья. Абдулла, крупный в плечах, с кольчатым чубом, тронутым сединой, спокойным, немного застенчивым взглядом, слегка хмурился. Я спросил его, отчего так задумчив сегодня. Он пожал плечами: такая у меня жизнь, приходится думать.

Жизнь художника, определявшаяся ежечасным поиском…

— Знаешь, — произнес он, чуть ссутулясь, обычно был скуп на слова, не любил откровенничать. — Когда мне худо, прихожу к нему, к Уллубию, и когда хорошо — тоже, но это бывает редко… Смотри, что делается в мире — газету в руки возьмешь, пальцы обожжешь — горячо. В сущности, война не прекращалась ни на час… И как быть с этим миром, если свобода одних ущемляет господство других, и они не уступят. Нет! Все проходит через меня. А что я могу как художник, как все это выразить, и возможно ли, чтобы всем стало ясно?! — Он вздохнул, глядя на памятник, словно ища ответа. — И сидеть сложа руки — мученье. У нас говорят — если у соседа пожар, спеши помочь, не то сам сгоришь…

Да, думалось мне, удивительна эта старая истина, когда к ней прикасаешься сердцем.

ВЕЧНО ЖИВАЯ

Со спины он был похож на подростка, худенький, в шортах и подвязанном батничке, и когда рассеянно обернулся, держа на отлете кисть, впечатление почти не изменилось. У него был вид ребенка, которого что-то отвлекло от важных занятий, но что именно, он так и не понял. Кисть снова прицелилась, и весь он точно замер перед прыжком — и вдруг последовали один за другим быстрые, точные мазки.

— Ви-ить! — донеслось откуда-то сверху, с откоса — художник даже не поднял головы, может быть, и впрямь звали не его.