Мои знакомые

Днем, на камбузе, слышал краем уха про «концы», который берут с буксира, но куда какой цеплять, понятия не имел. В свете вспыхнувшего прожектора он схватил канат и потащил в корму и сразу понял, что делает не то: сверху несся густой мат, буксир стало относить, еще минута — и он его потеряет.

— Принимай ширинг! — заорал капитан с буксира.

Санька заметался по палубе, но и на буксире, видно, смекнули, что он новичок, больше никого на барже нет, и, наверное, это было не в новинку — капитан в мегафон уже спокойно, жестко показывал ему, где какой конец закреплять. Он теперь тоже был освещен, и Санька мчался от кормы к носу, точно наскипидаренный, закидывал концы на кнехты, мешкал, трясся, тут же догадываясь что к чему, пока, наконец, не ощутил всем своим существом прочное крепление, дрогнувшую вслед за буксиром баржу.

Внезапно задул ветер с юга, слепо засек в лицо осенней моросью. Он не чувствовал холода, меж лопаток стекала горячая струйка. Ночь, таившая еще неясные испытания, только начиналась, что она несла ему вместе с дождем и мраком? Вцепившись в штурвал, он приспосабливался к тихому ходу буксира, начисто забыв обо всем на свете, ничего не видя, кроме уходившей в темь освещенной кормы. Краем сознания, как в давнем сне, всплыло лицо матери, совавшей в баул узелок с сухарями, завернутый в газету обмылок: «Береги, зря не расходуй».

Наверное, ей хотелось сказать другое — «себя береги», прижать его к груди, всплакнуть на дорожку, но мать была женщиной твердой, знала, что будет ему несладко, и не хотела расхолаживать. Она всегда была головой в доме, баловству не потакала, но за строгостью в ней жило доброе, разумное сердце, детям не становилась поперек пути. Сама безграмотная, хотела, чтобы они выучились, чтобы им жилось хорошо, пусть идут дорожкой, которую сами проторят.

А с мылом была потеха. Еще в сорок пятом прислал отец с фронта посылочку, а в ней матери платок и отрез на платье, и еще в круглых белых коробочках, в каких бывал зубной порошок, по два черных кругляша — невиданное мыло. Уж как ему мать порадовалась, ведь стирала кирпичом да золой, а тут набухала в корыто тряпья и давай тереть, а мыло не мылится, одна чернота, и все без толку. Уж на другой день сосед-сельповец, которому она пожаловалась, прочел надпись на коробочке, рассмеялся.

— Это ж, — говорит, — Настя, не мыло, а шоколад ребятишкам. Питательный продукт. Летчики ихние жрали.

Он-то посмеялся, а мать со стоном уткнулась в ладони. Впервые он видел ее плачущей и сам заревел, а за ним братья и сестренки. Сосед стал успокаивать, мол, чего не бывает, а мыла я тебе отпущу, как жене фронтовика.

— Не об ем плачу, — отмахнулась мать и утерла мокрой рукой лицо.

Не об мыле она плакала, а что дети ее кровные не видали сроду сладкого, и они теперь бы могли попробовать, да она все сгубила зазря.

— Эй, на барже!..

Он сумел подать швартовые концы довольно ловко, а вот со шлангами получилась беда. Одному мотаться с ними тяжко, а он еще не знал, как заправлять баки. Четыре их на барже, по две на каждую сторону, и надо было залить с каждой стороны, а он вставил в одну правую, и баржа стала крениться на бок. Палуба уже уходила из-под ног, когда он, словно по наитию, спрыгнул на берег и перекрыл вентиль, потом снова, едва не сорвавшись, вскочил на борт, суматошно забегал по рубке. На счастье фонарь Сан Саныча лежал на столике. Присвечивая фонарем, еще не веря, что у него что-то получится, лишь помня, что еще днем заметил на танках медные бирки с надписями, торопливо осветил их. Строчки прыгали в глазах, одно ухватил — каким образом в баках перепускается топливо, и открыл клапаны, чувствуя, как выравнивается палуба, а к нему возвращается жизнь вместе с влагой ветра и запахами порта.

— Ну как там — управился? — чуть погодя донесся голос диспетчера нефтебазы.

Он все еще не верил, что справился. Один. Без чужой помощи. Он присел на палубе, только сейчас заметил, что руки у него дрожат. Утер мокрое от пота лицо, ткнулся головой в переборку и уснул.

Шкипер поднял его, когда уже рассвело и в тумане едва угадывались черные контуры траулеров, а в полоске маслянистой воды у самого берега плавилось солнце. Спросил, откашлявшись, сиплым басом:

— Охламоны где?

Санька пожал плечами.

— Сам брал горючее?

Санька кивнул.

— А спишь почему?

— Так ведь целые сутки один.

— Ну-ну, — только и вымолвил шкипер. Зачерпнул из бачка воды и залпом опорожнил огромную кружку со свисавшей цепочкой, выхукнул воздух, будто хватанул спирту, сказал: — Пошли, с машиной познакомлю… Как следует.

Потом они пили черный чай из раскаленных кружек, и шкипер, щекастый, распаренный, благостно взирая на панораму береговой стройки, говорил, какой тут порт будет вскорости, красавец, со всеми бытовками, мастерскими и даже кафе, и люди придут другие, а этих своих пивохлебов метлой пометет, не долго им шалапутничать. А Санька, глядишь, лет через пяток будет ему сменой, вместо этой калоши самоходку дадут, танкер…

— Что ж мне, весь век по порту шлепать, — неожиданно для себя буркнул Санька — с языка сорвалось.