Мой знакомый учитель

…Глазков получил письмо от пионеров… Тогда он ответил им сразу же, рассказав о своих фронтовых друзьях, погибших в бою за деревушку, и посчитал, что на этом переписка со школьниками закончилась. Однако пионеры не забыли его. Они выслали фотографию обелиска — памятника воинам, сообщили также, что имена Горчакова и Синицы, о которых писал Глазков, тоже высечены на памятнике. Но самое интересное из письма ребят было не это. Они написали в Москву, что сержант Глазков вовсе не погиб, а жив и здоров, что он работает на Урале учителем, и из Москвы запросили адрес Глазкова. Ребята уведомили Владимира Андреевича, что адрес его они послали в Москву.

— Смотри, Лена, — протянул он жене письмо. — Кому-то там потребовался мой адрес. Зачем, как думаешь?

— Может, кто из знакомых тобой интересуется?

— А что? Пожалуй.

Письмо пионеров Владимир Андреевич спрятал в ящик стола, фотографию вложил в альбом, и на другой же день забыл о них. На этом дело не кончилось. Глазков получил письмо из Москвы. Письмо на бланке, официальное. Просили написать о себе: где родился, где призывался в армию, в каких частях служил, как именовалась часть, в составе которой дрался он за эту деревушку — да еще с подробностями: в каком полку, в каком батальоне, роте, взводе и т. д.

— Ничего не понимаю! — пожал плечами Владимир Андреевич. — Зачем все это надо?

— Ты пиши, — посоветовала Лена. — Потом выяснится.

— Потом, потом. Должен же я знать, для чего это.

Но, поворчав, написал подробно, как полагалось.

14. У Юры в больнице

Владимир Андреевич собрался навестить Юру. Лена купила конфет и где-то достала яблок. Осталась от праздника банка земляничного варенья. Сложила в сетку и дала Владимиру Андреевичу.

— Что это? — спросил он.

— Передашь Юре.

— Больше ничего не могла придумать? Пару яблок унести куда ни шло, а здесь же целая торба!

— Не рассуждай, пожалуйста! Раз собрался, то иди.

Он вздохнул и взял узелок: разве женщин когда переспоришь? Они всегда знают больше всех. По дороге вспомнил: «Книжку бы какую-нибудь взять…» Но возвращаться не хотелось.

В приемной не нашлось свободных халатов, надо было подождать. Владимир Андреевич устроился возле окошечка, в которое сдавались передачи больным. Да, больничная обстановка, устоявшийся запах карболки, эти белоснежные халаты на сестрах — все напоминало былые времена — госпиталь. К счастью, не было надобности бывать в больницах, но всякий раз, как попадал сюда, вспоминал годы своего лечения. Что-то в этих воспоминаниях было и грустное и доброе в одно и то же время.

Наконец, халат освободился, и Владимир Андреевич заспешил.

В палате лежали двое: Юра и пожилой мужчина, у которого левая нога была замурована в гипс. На осунувшемся, с нездоровой желтизной лице выделялись одни большие голубые глаза, которые сейчас живо и радостно поблескивали. Только перед Глазковым приходила Настенька с подружкой, которая Юре нравилась.

Владимир Андреевич выложил все из сетки — и получилась целая гора на тумбочке.

— Зачем вы беспокоитесь? Посмотрите, сколько нанесли, — открыл дверку тумбочки Юра. Чего только там не было: и яблоки, и конфеты, и лимоны, и варенье… — На всю больницу хватит, Владимир Андреевич!

— Ничего, ешь, поправляйся!

Глазков присел на табуретку возле койки.

— Ну как?

— Лучше стало. Через недельку разрешат вставать. Сегодня врач на обходе говорил: «Не торопитесь, некуда торопиться». Надоело. Если бы вы знали!

— Знаю, Юра, еще как знаю! Полтора года отвалялся, свет не мил был.

— Да, вы рассказывали. О ребятах соскучился, по классу, по бригаде своей. Дом они, наверное, закончили.

— Под крышу подвели, вчера видел.

— Закрою глаза, и все, как наяву, вижу. Слева Степанов работает, справа Славка Майоров. Иван Ефимыч поторапливает, мастер наш, а в кабине крана Сашка Левчук сидит, в колокольчик позванивает. Поэзия! — от удовольствия закрыл глаза и тихонько покачал головой на подушке. Волосы у Юры белокурые, чуточку вьющиеся. Сейчас голова острижена наголо, поэтому неестественно выделялись уши. Вообще Юра вот такой — стриженный наголо, похудевший — похож на мальчика. Владимиру Андреевичу захотелось погладить его по голове.

— Танюшка спрашивает: почему тот дядя не идет, которому я пить давала. Запомнила тебя с первого раза.

— Она тогда здорово выручила, — улыбнулся Юра. — В горле пересохло, просить неудобно, а она как-то догадалась.

— Родственные души!

— Наверно. Владимир Андреевич, — вдруг снизил голос Юра до шепота, — пока никого нет — под подушкой тетрадь.

Глазков достал из-под подушки тетрадь, похожую на ту, что когда-то давал ему Юра. Перелистал. Ну, конечно, стихи! Только записаны разными почерками.

— Пишу, — сознался Юра. — Время девать некуда. Закрою глаза, а стихи сами в голову лезут. Другой раз даже не хочу, а они лезут. Сам записывать не могу, сестру одну попросил. Она студентка мединститута. Дежурить приходит к нам. Поняла меня сразу. Я диктую, она записывает.

Юра закрыл глаза и с улыбкой опять покачал головой.