Мой золотой Иерусалим

Клара не лукавила: она любила свою студенческую комнату и даже немного ею гордилась, пригласить сюда Клелию было абсолютно удобно, хотя обычно гости и все, что с ними связано, вызывали у Клары глубокое неприятие; ни разу за три университетских года она не устраивала ни традиционного чаепития, ни более изысканного коктейля, характерных для светской жизни такого рода заведений. И не из-за жадности, а по причине полнейшего неверия в свои силы; к тому же ее не покидало смутное ощущение, что приглашенные будут обречены на мучительную неловкость и скуку. Клара понимала, что это чувство отчасти тянется за ней из школьных лет, когда, изредка приглашая к себе подруг, она просиживала с ними в неизменном тягостном напряжении, пронизанном невидимым недовольством миссис Моэм; Кларе не у кого было научиться гостеприимству. Она сумела в достаточной мере побороть себя — спокойно относилась к визитам друзей и уже не бормотала бесконечные беспомощные извинения, впуская гостей в свое жилище; частично ее оправдывал замечательный, насквозь казенный вид комнаты, расположенной на четвертом этаже большого здания в центре Риджент-парка. Комната как комната, одна из многих — она ничего не значила, ни о чем не говорила, ничем Клару не выдавала. Клара радовалась ее безликости точно так же, как в одиннадцать лет радовалась унылым и грязным коридорам школы «Баттерсби». Она не пыталась ни украсить комнату, ни обжить ее, ни сделать по-настоящему своей; это было просто помещение, где лежали Кларины вещи. Многие ее подружки, стремясь создать домашний уют, покупали для своих комнат подушечки, картины и даже тратились на занавески; результаты Кларе нравились, но сама цель представлялась недостойной.

Сидя в ожидании Клелии, она смотрела из окна на парк, на весенние деревья и, не в силах сосредоточиться на испанском, думала, что ей делать дальше, когда не будет ни парка за окном, ни поддержки в виде стипендий, ни всегда таких убедительных (теперь уже больше по инерции) ссылок на университетскую занятость. Близились заключительные экзамены, и она не знала, что делать дальше; задуматься о будущем не хватало духу, ибо Клара понимала, что ничего заманчивого оно ей не сулит. Ее подружки тоже пребывали в нерешительности, но их ничто не торопило, не дышало в затылок, не тащило назад, не засасывало, не тянуло за подол. Клара же помнила: мать уверена, что она вернется домой.

Мысль о возвращении была убийственна, непосильна, но реального способа избежать возвращения Клара не видела. Она не понимала, зачем нужна матери и как та представляет себе Кларину жизнь в Нортэме; кому бы она ни говорила о своем положении, все ахали от ужаса, соболезновали и советовали: держись! Никто ни на секунду не допускал, что Клара действительно вернется домой. Иногда она объясняла: что же делать, мать вдова, живет совсем одна, у нее никого нет, она вроде как рассчитывает на меня; все сочувствовали еще больше, все говорили: да, мы видим, как тебе трудно вырваться. Но никому и в голову не приходило, что возвращение возможно. Все они бездумно, беззаботно считали само собой разумеющимся, что Кларе следует остаться в Лондоне или поехать за границу; а угрызения совести — что ж, надо потерпеть, тут и думать нечего.