Мой золотой Иерусалим

Когда машина остановилась возле ее дома, Клара поблагодарила Габриэля и Филлипу, и они сказали, что надеются снова увидеть ее. Она ответила, что тоже надеется, потом пожелала им доброй ночи и ушла. Ей хотелось сказать «Доброй ночи, Габриэль», хотелось произнести его имя так же, как он с улыбкой произнес ее имя — проникновенным, волнующим тоном нарочитой интимности, столь характерным для Денэмов и показавшимся ей таким рискованным в его «Доброй ночи, Клара», на которое она, помахав сидевшей на заднем сиденье Филлипе, повернувшись, ответила, оробев, простым «Доброй ночи». Клара жалела об этом. Произнеся его имя, она доказала бы самой себе, что принимает такую систему отношений, этот заключенный в тоне Габриэля подтекст. Произнеси Клара его имя, он воспринял бы это как должное, ведь в конце концов его имя — самое привычное для него слово, но для нее это означало бы обретение той легкости, с которой она обняла его сестру. Клара никак не могла привыкнуть к их необычным именам, не умела произносить их естественным тоном. У нее это получалось так же фальшиво, как если бы она произносила с акцентом фразы на иностранном языке. В неловкости, которую, хоть и не подавая вида, Клара испытывала, выговаривая эти восхитительные имена, сказывалась суровая сдержанность предшествующих поколений обитателей Хартли-роуд. В целом она преодолела границы унылого мира, в котором родилась, к ней сами собой перешли от окружающих интонации и манера говорить, но некоторые слова и фразы ей никак не давались — например, любые ласкательные эпитеты. Мужчины находили, что она более щедра на действия, чем на слова, она не могла заставить себя назвать кого-нибудь «милый», для нее это слово было погребено под толстым слоем насмешек — вялое, безжизненное. Ей нравилось слышать его, нравилось, когда его произносили другие, но для нее оно было мертво. Имена, даже не такие редкие, как у Габриэля, обладали для нее притягательной силой. Кларе нравилось, когда к людям обращались по имени, это был признак расположения и сердечности, но для нее самой обращение по имени оставалось поступком, событием, декларацией. Сказывалось отсутствие привычки. Ее родители, не имевшие друзей и близких знакомых, следуя приличиям, обращались ко всем только по фамилии. Друг о друге с детьми они говорили «ваш отец» или «ваша мать», а между собой никогда никак не называли друг друга, не проявляли никакой теплоты. Вместо обращения они просто смотрели друг на друга, а если были в разных комнатах — говорили громче. Их имена, если когда-нибудь и достигали Клариного слуха, то заставали ее врасплох, мать звали Мей, отца — Альберт, но это были чужие имена.

Клара подумала, чт осказала бы ее мать об именах Амелии, Магнуса, Габриэля, Клелии и Аннунциаты, а тем более Себастьяна и Кандиды. Она и сама не знала, чт оо них сказать, — то ли эти имена странны и нелепы, то ли кажутся необычными ей одной. Клара вполне допускала, что найдется немало людей, которым эти имена не покажутся ни смешными, ни восхитительными, а с другой стороны, знала, что Денэмы иногда не прочь и сами подтрунить над собой, и разве миссис Денэм не высказывала предположение, что с Аннунциатой она перестаралась? Оказалось, выбирать для своих детей неподходящие или диковинные имена родители могут из самых невинных соображений красоты, звучности, аналогии с именами других членов семьи или просто из-за каприза. Кларина мать всегда высмеивала слишком громкие и изощренные имена, такие, как Грация, Пенелопа или Август, несуразные и неуместные в повседневной жизни. Но как при таком обостренном чувстве меры мать могла назвать ее Кларой — этого она не могла ни понять, ни простить. Простить можно недомыслие, но не злой умысел. А вот Аннунциата, если бы ей это потребовалось, могла бы простить свою мать, у которой были самые чистые побуждения. Но Аннунциата и не задумывалась об этом, ей нравилось, что у нее такое необычное имя, она могла бы носить самое невообразимое имя, как могла бы носить и то зеленое платье, в котором Клара когда-то танцевала на вечере.