Мой золотой Иерусалим

— Сколько же твоей дочке? — спросил он, как только я села рядом с ним. И со скоростью, поразительной для человека, не ладящего с цифрами, я мгновенно сообразила, что лучше не говорить правду — это менее чревато последствиями — и посему объявила, что Октавии одиннадцать месяцев, хотя до столь зрелого возраста ей надо было еще расти и расти. Сказала и тут же испугалась, правильно ли поступила, ведь теперь, если я захочу когда-нибудь открыть истину, выпутаться будет трудно. Кроме того, если Октавии одиннадцать месяцев, выходило, что я провела ночь с Джорджем уже будучи беременной. Вся история слишком осложнялась, и казалось, что за прошедшие с той ночи месяцы истина где-то затерялась навсегда. Я смотрела на Джорджа и с трудом верила, что между нами на самом деле когда-то что-то было. Он выглядел просто неспособным на это: мягким, тонким и женоподобным, как в тот раз, когда я увидела его впервые, а тогда я не сомневалась, что он увлечен Джо. Мне всегда, но естественно в меньшей степени, было трудно представить себе прежние чувства при встречах с другими, когда-то интересовавшими меня мужчинами. С Хэмишем, например, моей первой любовью. Он куда-то исчезал года на два, а потом мы стали часто встречаться, так как он тоже время от времени захаживал в Британский музей. Столкнувшись с ним в первый раз, я смутилась и растерялась — мы ведь расстались далеко не друзьями. Однако, выпив вместе кофе, мы быстро снова нашли товарищеский тон, позволяющий с приятностью обсуждать как поэзию, так и старых приятелей. Но я никак не могла отделаться от недоумения — неужели мы действительно когда-то так хорошо знали и даже любили друг друга? Мы могли пить с Хэмишем и его женой кофе с пирожными, и вдруг на меня находили поразительно явственные воспоминания о его зубах, губах, об его обнаженном теле. Желание тут было ни при чем — меня давным-давно не влекло к Хэмишу. Скорей это походило на необъяснимые темные порывы, когда так и тянет поразить окружающих: раздеться догола в переполненном вагоне метро или броситься с верхнего яруса вниз в театре. Наверно, во мне оживал страх, а не желание. Я знаю, что другие женщины ничего похожего при встречах с прежними возлюбленными не испытывают. Вероятно, это лишний раз доказывает, что я серьезно не в ладах с сексом.

Когда Джордж получил свои таблетки для горла, мы отправились ко мне. Идти пришлось быстро — было очень холодно, а от быстрой ходьбы я начинаю задыхаться и не могу разговаривать. Так мы и шли молча. В лифте Джордж неожиданно сказал:

— Я все думал, что встречу тебя, и никак не получалось.

По его тону невозможно было понять — извиняется он или сетует. Подобно мне, он так тщательно скрывал свои истинные чувства, что в конце концов от них не оставалось и следа.

— Ты действительно не знал, что у меня ребенок? — парировала я тем же тоном.

— Откуда мне было знать? Кто мог мне сказать? — ответил он.

А я осознала еще один аспект нашей деликатной ситуации: если Джордж принял на веру, что в ту последнюю роковую ночь я была беременна, значит, он вправе решить, что у меня имелись веские причины не хотеть больше с ним видеться. Не хотеть по собственным соображениям, независимо от того, как я к нему отношусь и как он со мной поступил. Поверив в это, он мог предположить, что не он избегает меня, а я его. Словом, предположить он мог все, что угодно. В грустном замешательстве я поежилась и открыла дверь лифта. Больше всего мне хотелось узнать, что Джордж думает на самом деле. Хорошо бы заглянуть к нему под черепную коробку и посмотреть, что там происходит. Правда, кто знает, может, там царит такая же путаница и неразбериха, как у меня, и я все равно ничего не узнаю.

Я долго искала ключ, так как напрочь забыла, что оставила дверь незапертой. Опомнившись, я открыла дверь, провела Джорджа в гостиную, а сама поспешила к Октавии, которая по-прежнему сладко спала, уже без всяких признаков простуды и кашля. У меня шевельнулась мысль привести Джорджа посмотреть на нее. А вдруг, как в сказке, голос крови подскажет ему, что это его дочь. Нет, пожалуй, не стоит. Не знаю, хотелось ли мне в ту минуту рассказать Джорджу все, наверно, нет, наверно, я хотела подождать и посмотреть, какими мы оба стали. Я поплотнее укутала Октавию воздушным голубым одеяльцем и вернулась к Джорджу. Он проглядывал корректуру моей статьи о Спенсере [47]и, когда я вошла, поднял глаза и сказал:

— Похоже, ты вовсю печатаешься. Я то и дело наталкиваюсь на твои статьи.

— Правда? — удивилась я, потому что мои статьи почти всегда публиковались в изданиях, предназначенных для узкого круга специалистов. — Значит, ты много читаешь, — сказала я.

— Порядочно, — ответил Джордж, но распространяться на эту тему не стал.

— Теперь приходится писать ради денег, — объяснила я. — Пыталась удержаться — вообще-то я этого не одобряю, — но деньги есть деньги. Октавии нужны и цинк, и касторка, и витамины. Дети кого хочешь заставят делать то, что тебе самому противно.