Мой золотой Иерусалим

Миссис Хилл была невысокой полноватой женщиной средних лет с мелко вьющимися волосами, уложенными в мелковитую сеточку. Поверх одежды она всегда носила халатик без рукавов, в сине-малиновый цветочек, делавший ее похожей не то на добрую тетушку, не то на уборщицу, но только не на знатока естественных наук. Со своими приборами она управлялась, словно хозяйка, ловко орудующая сковородками и скалками: сказывались годы ведения домашнего хозяйства. Детей у нее не было, но, в отличие от большинства других учительниц, был муж, и в ее действиях сквозила чуть заметная отстраненность, легкое отчуждение от всего, что составляло школьную жизнь. Миссис Хилл существовала отдельно от нее, в своем халатике, в своей лаборатории, со своими замужеством; только это и спасало ее от участи, которая иначе была бы поистине ужасной. Потому что с дисциплиной дела у миссис Хилл обстояли безнадежно, она была из тех учителей, чьи ученики всю жизнь могут безнаказанно вытворять что угодно и знают об этом. Будь она традиционной школьной учительницей, пытающейся вдалбливать ученицам традиционный школьный предмет вроде истории или латыни, злым, издевательским насмешкам не видать бы конца; но у миссис Хилл почему-то до такого не доходило. Прежде всего, большинство девочек проявляли, хотя бы время от времени, интерес к естествознанию: они с удовольствием наблюдали за растущими кристаллами, за шипящими кусочками натрия, мечущимися в блюдцах с водой, взвешивали что-то на маленьких весах с маленькими гирьками и таким образом то и дело вполне добровольно дарили миссис Хилл своим вниманием. Но самое замечательное — невнимание класса ничуть не задевало миссис Хилл. Ей было, в сущности, безразлично, слушают ее или нет; она объясняла, и ей самой было интересно; она как ни в чем не бывало прогуливалась от стола к столу, прекрасно видя, кто записывает ход опыта, а кто вместо этого ведет дневник. С доской она работала тоже крайне оригинально: написав уравнение, обнаруживала ошибку, что-то бормотала, стирала, заглядывала в учебник, ни на минуту при этом не подозревая, что рискует своим авторитетом.

С ней, сами того не зная, девочки отдыхали. Делать вид, будто они ни во что ее не ставят, было не обременительно, не то что на уроках географии у некоей мисс Райли — вот уж кто действительно не справлялся с классом; география была невыносимым мучением, мисс Райли просто напрашивалась на издевательства: она сидела перед ними, беспомощно пытаясь наладить дисциплину, худенькая, хорошенькая, затравленная и нескрываемо жалкая, откровенно являя собой всю бездну унижения — бездна эта пугала девочек своей глубиной, но она же неминуемо предполагала дальнейшие истязания. В отличие от мисс Райли, спокойно-безразличная миссис Хилл не вызывала их на жестокость, и на ее уроках совесть у девочек была чиста. Хотя вели они себя порой невообразимо: когда были маленькими, проводили большую часть урока на полу у дальней стены класса, играя с шариками ртути; они прокалывали их иголками или остриями авторучек и наблюдали, как ртуть скатывается в шероховатые зазубренные щели в пыльном деревянном полу, потом выталкивали ее обратно, в восторге от того, как толстенькие упругие шарики отряхиваются от соринок. Когда они выросли из этих детских забав, то нашли новые развлечения — например, прожигали сиденья бунзеновскими горелками. Был случай, когда они купили фунт сосисок, принесли на урок и стали поджаривать, тоже на горелке, а потом съели почти что у всех на виду, наполнив класс запахами; миссис Хилл, казалось, ничего не заметила и продолжала спокойно объяснять закон Бойля. Кларе сосиска не понравилась, снаружи она обгорела дочерна, а внутри осталась сырая, к тому же мать когда-то говорила, что от сырых сосисок непременно будут глисты, но вкус сырого сосисочного фарша и горькой обгоревшей корочки запомнился надолго — вкусом запретного удовольствия.