Мой зверь безжалостный и нежный

— Нет. Я не то хотела сказать. Я думала, нас никогда уже не найдут и отпустила тормоза, понимаешь? Но для меня это ненормально — вот так взять и переспать с мальчиком, едва его зная. Это нехорошо, неправильно, это… порочно. Тем более я здесь психолог, а ты… ну это все равно что учительница спуталась бы с учеником … понимаешь?

Я не отвечал, не мог. Горло перехватило как тисками. Спуталась?! С учеником? Переспала только от безысходности? Мне будто под дых вломили.

Она тронула меня за руку.

— Тимур, пусть то, что между нами было в пещере, там и останется. А ты… тебе лучше вернуться домой.

— Я тебе не нравлюсь? — спросил я. Вполне спокойно спросил, хотя внутри всего корежило от боли. Всё равно. Пусть уж договаривает до конца. 

Я ещё крепился, но понимал — это ненадолго.

Она молчала.

— Говори! — потребовал я, чуть повысив голос.

И опять — ни слова. Как в рот воды набрала.

— Что, боишься сказать честно? Да ты не бойся, Марин. Я тебе ничего не сделаю. Мне просто надо знать правду. Ты просто скажи, что я тебе не нравлюсь и всё. И я уйду. Уеду. Скажи, что тебе на меня пофиг, что был бы с тобой в пещере кто другой, ты бы с ним свои тормоза отпустила. Так? Говори же! — начал заводиться я.

Марина опустила голову, и я вдруг понял, что она плачет. Беззвучно совсем. Только дыхание мелко дрожало.

Я тронул её за щеку — мокрая. Она тут же отвернула лицо, утерла ладонью слезы. Потом выдавила из себя:

— Пожалуйста, Тимур, давай просто всё забудем.

В груди билась и рвалась наружу ярость, мешала соображать, но зато она почти заглушала боль.

Я шумно, со злостью выдохнул. А потом рывком притянул Марину к себе, поборов слабое сопротивление, и снова впился в губы. Только теперь держал её затылок крепко, не давая больше отстраниться. И целовал исступленно, отчаянно. Она сжимала губы, но я не останавливался. Не мог остановиться.

Забудем? Да как я могу её забыть? Когда я каждую секунду только о ней и думаю. 

А потом вдруг почувствовал, что она стала отвечать на поцелуй. Притом так, будто не уступила, а сама сорвалась. Обвила шею руками, запустила пальцы мне в волосы. Я задыхался, голова шла кругом, но никак не мог оторваться от неё.

Но тут у меня загудел сотовый в кармане ветровки. Я аж вздрогнул от неожиданности — отвык за месяц. Звонил отец, я сбросил. Снова повернулся к ней. С минуту мы смотрели с ней друг на друга, тяжело дыша. Потом я поднялся. Чёрт, перед глазами и правда плыло. Безумие какое-то. 

— Я никуда не уеду. И ничего забывать не собираюсь. Я буду с тобой. А за свою репутацию не бойся, при других я трогать тебя не буду. Даже не прикоснусь.

Марина смотрела на меня снизу вверх и молчала. И это уже было совсем другое молчание…

33

Марина

На следующий день я вернулась в лагерь. Нина не соврала — все там на ушах стояли. Только уехала милиция, как нагрянула комиссия с проверкой. И шерстили каждый угол, отчего лагерь походил на растревоженный улей.

Сплетничали, что мать Алика отстранили от должности и что ему теперь никак не отвертеться. К тому же, у госпожи Рудковской, как только её положение покачнулось, сразу нашлись недоброжелатели. Я особо слухи не собирала, но Нина и без всяких вопросов приносила все последние вести с полей.

— Всё, допрыгался наш Алик. Это точно. Его уже закрыли в сизо и до суда не отпустят. У секретарши Павла Константиныча там знакомый какой-то есть, вот она и в курсе.

Я не злорадная вообще-то, но тут нисколько его не пожалела, наоборот, подумала: там ему самое место. Сволочь он всё-таки редкостная. Только всё же дико это как-то: смерть человека сошла ему с рук — условка не в счет, а за нас — вон как его прижали. Хотя не за нас, конечно, а за Тимура. Видать, отец у него и правда на многое способен. И директору наверняка он же устроил веселую жизнь.

Павел Константинович эти дни ходил злой и нервный и срывался на сотрудников за любой пустяк. Впрочем, со мной он разговаривал разве что устало, но без раздражения.

Зато великий и ужасный господин Шергин невзлюбил меня, по-моему, с первого взгляда.

Если не считать того вечера, когда нас спасли, я его потом ещё раз встретила, через два дня, когда он привёз Тимура в лагерь. Он тогда пожелал снова побеседовать с директором — если, конечно, его неприкрытые угрозы можно назвать беседой. А я как раз выходила из административного корпуса, и так получилось, что мы втроем столкнулись на крыльце.

— Привет, — улыбнулся Тимур, боюсь, слишком радостно. Затем представил меня своему отцу.

Я вежливо поздоровалась. Он тоже кивнул и буквально вперился в меня цепким, пронизывающим взглядом, в котором явственно читалось не просто любопытство, а подозрение. Честно, мне стало не по себе, так что поежиться захотелось. И я побыстрее сбежала от них.

Не знаю, что меня разволновало больше — Тимур, возвращения которого я в душе всё-таки ждала, или недобрый, да вообще какой-то зловещий прищур его отца.

Хотелось уединения, и я пошла к себе. В течение дня мы ещё дважды с Тимуром виделись, и оба раза он так откровенно на меня смотрел, что я начинала нервничать и оглядываться по сторонам: не видит ли кто?