Моя АНТИистория русской литературы

Короче говоря, за этой книгой мне пришлось идти в школьную библиотеку. И тут меня ждало еще одно волнующее открытие, или даже потрясение. Потому что меня буквально сразил внешний вид этой книги, точнее, ее размер – это был огромный том величиной с Библию или же «Капитал» Маркса! И такую громадную книгу смог написать молодой человек, которому едва перевалило за двадцать! Такое с трудом укладывалось в моей голове и, как я заметила, в головах моих родственников и знакомых тоже. Пожалуй, именно это обстоятельство волновало их больше всего. Естественно, что человек, в молодости написавший такую огромную книжищу, имел полное право потом всю жизнь провести не работая, хотя в те годы тунеядство и не поощрялось. Но Шолохов оказался в положении своеобразного рантье среди остальных советских писателей: жил на проценты с заработанного в юности капитала. И это тоже, как я могла заметить, вызывало тайную зависть и восхищение со стороны окружавших меня родственников и знакомых. Я и сейчас думаю, что Шолохову, в каком-то смысле, удалось то, чего так и не смог добиться, например, Рембо, тоже порвавший в юности с литературой и вынужденный затем перебиваться всякими случайными заработками, включая работорговлю.

Как бы то ни было, эта огромных размеров книга, да еще написанная совсем молодым человеком, действительно, судя по всему, оказывала какое-то необъяснимое магическое воздействие не только на рядовых граждан, вроде моих родителей, тети, бабушки и дедушки, но и на самых влиятельных и могущественных представителей советской власти.

В этом мире ведь все относительно! Француз Жорж Батай, например, сочинивший свою банальную, в общем-то, по западным меркам «Историю глаза» в 29-м году, до самой смерти так и не решился опубликовать ее под своим настоящим именем. А Шолохову было позволено нарушать в своей книге множество неявных существовавших в ту пору в советском искусстве табу, например, на описание эротических сцен. Тогда как по неписаному канону социалистического реализма обнаженная натура практически не допускалась даже в живопись, а ведь Шолохов был, что называется, официальным писателем, и едва ли не самым главным. Еще бы! Ведь его книга не уступала по своим размерам не только «Войне и миру», но и самому «Капиталу»! Кстати, вероятно, разгадка этой волшебной свободы самовыражения кроется прежде всего именно в грандиозных размерах «Тихого Дона», хотя доказать это сегодня, естественно, уже невозможно. Об этом теперь можно только догадываться…

И самое главное, что Шолохову, на мой взгляд, лучше всего и удавались именно описания всевозможных пыток, убийств и эротических сцен. С этой точки зрения Шолохов, вообще, едва ли не самый извращенный писатель во всей русской литературе. Не сомневаюсь, что его книги способны были бы поставить богатейший материал какому-нибудь досужему психоаналитику – во всяком случае, не в меньшей, а может быть, и в большей степени, чем книги самого Жана Жене. Если бы отечественные профессора вроде Бахтина не были начисто лишены воображения и не зацикливались на банальном Достоевском, то именно в России, а не во Франции должно было бы впервые появиться какое-нибудь объемистое исследование типа: «Уважаемый Михаил Александрович Шолохов: казак и коммунист».

Да и сама биография Шолохова к этому весьма располагает – он же был незаконнорожденным. Его мать в молодости стала жертвой домогательств богатого барина, а когда она забеременела, барин выдал ее замуж за какого-то там престарелого казака, родившаяся вскоре дочка почти сразу же умерла, а казак тоже не особо хорошо с ней обращался, и в результате она от него ушла и сошлась, кажется, с каким-то купцом, что ли, устроилась к нему экономкой… Вот от этого внебрачного союза и родился потом великий советский писатель Шолохов. Будущий нобелевский лауреат, между прочим!

Шолохов смолоду жил в ужасной нищете, очень неустроенно, зато потом, когда вырос и стал знаменитым, устроил у себя в станице на Дону некое подобие крепостной деревни, где вел себя как настоящий барин или же там атаман, а остальные обитатели этой деревни находились от него чуть ли не в рабской зависимости. И опять-таки – недопустимая свобода поведения для советского официального писателя тех лет, когда все его современники, даже самые маститые, пребывали в постоянном страхе перед возможными репрессиями и старались вести себя крайне осторожно.