Моя биография

Гувер снова уставился в свою тарелку.

— Мы создадим абсолютно беспристрастную комиссию, она будет работать совместно с американским Красным Крестом, на основании Гаагской конвенции, в соответствии с двадцать седьмым параграфом сорок третьего раздела, который разрешает комиссиям милосердия оказывать помощь больным и нуждающимся обеих сторон, вне зависимости от того, находятся ли они в состоянии войны или нет. Думаю, что вы, как гуманист, одобрите создание такой комиссии.

Может быть, я не совсем точно воспроизвожу его слова, но общий смысл их был именно таков.

Однако я стоял на своем.

— Я от всего сердца приветствовал бы эту идею, если бы был уверен в том, что наше продовольствие не попадет в руки нацистов.

Мои слова опять вызвали за столом некоторое замешательство.

— Мы уже делали это и раньше, и весьма успешно, — заметил с видом уязвленной добродетели Гувер.

Молодые люди — небоскребы, замыкавшие вокруг стола горизонт, обратили теперь свое милостивое внимание на меня. Один из них улыбнулся:

— Я полагаю, что мистер президент сумеет разобраться.

— Это же замечательная идея, — веско подтвердил Сульцбергер.

— Совершенно с вами согласен, — заметил я мягко, — и я поддержал бы эту идею на сто процентов, если бы ее практическое осуществление могло быть поручено только евреям.

— О, это невозможно! — отрезал мистер Гувер.

Дико было слушать, как лощеные фашистские молодчики на 5-й авеню с импровизированных трибун обращались с речами к кучкам прохожих. Один из этих ораторов высказал следующую истину: «Философия Гитлера основана на глубоком и вдумчивом изучении нашего индустриального века, в котором нет места полукровкам или евреям».

Какая-то женщина перебила его:

— Что это за разговор?! — вскричала она. — Это же Америка! Где вы, по-вашему, находитесь?

Красивый молодой оратор вежливо улыбнулся.

— Я нахожусь в Соединенных Штатах, и, кстати, я американский гражданин, — ответил он невозмутимо.

— Ну и что? Я тоже американская гражданка и еврейка, — сказала она. — И если бы я была мужчиной, я набила бы тебе морду!

Один или двое слушателей присоединились к ней, но большинство равнодушно молчало. Стоявший поблизости полицейский сделал женщине замечание. Я отошел пораженный, не веря своим ушам.

Через день-два я был приглашен в один загородный дом. Перед завтраком меня усиленно донимал разговорами бледный, анемичного вида молодой француз — граф Шамбрен, зять Пьера Лаваля. Он видел «Диктатора» в Нью-Йорке и сейчас великодушно извинял меня.

— Понятно, вашу точку зрения не следует принимать всерьез.

— В конце концов, это же не больше чем комедия, — ответил я.

Если бы я знал тогда о зверских убийствах и пытках в фашистских концлагерях, я не был бы так вежлив.

Гостей было человек пятьдесят, но мы сидели по четыре человека за столиком. Граф Шамбрен подсел к нашему столу и пытался втянуть меня в политический спор, но я сказал ему, что предпочитаю политике хорошую еду. Наслушавшись его, я в конце концов поднял бокал и сказал:

— Кажется, я сегодня только и делаю, что пью «виши».

Едва я успел это произнести, как за другим столиком разразилась ссора, и мне показалось, что две женщины вот-вот вцепятся друг другу в волосы. Одна кричала:

— Я не желаю этого слышать! Вы нацистка!

Юный отпрыск одной из видных нью-йоркских семей спросил меня, почему я так настроен против нацистов.

— Потому что они против человечности, — ответил я.

— Ах, да! — сказал он так, словно сделал открытие. — Вы же еврей, не так ли?

— Для того чтобы быть противником нацистов, не обязательно быть евреем, — ответил я. — Достаточно быть просто нормальным и порядочным человеком.

На этом наш разговор закончился.

День или два спустя, по просьбе общества «Дочери американской революции», я должен был выступить в Вашингтоне и произнести по радио последнюю речь из «Диктатора». До выступления меня пригласили на прием к Рузвельту, которому по его просьбе мы заранее послали фильм в Белый дом. Когда я вошел в кабинет президента, он приветствовал меня следующими словами: «Садитесь, Чарли. Ваша картина доставила нам массу хлопот в Аргентине». Это был его единственный отзыв о фильме. Один из моих друзей впоследствии так сформулировал результат этой встречи: «Вас приняли в Белом доме, но не заключили в объятия».

Я пробыл у президента минут сорок, в течение которых он непрерывно угощал меня сухим «мартини», а я в смущении быстро его поглощал. Из Белого дома я вышел пошатываясь и вдруг с ужасом вспомнил, что в десять я должен выступить по радио. Передача должна была идти по всем станциям — это значило, что я буду говорить перед шестьюдесятью миллионами слушателей. Приняв холодный душ и выпив очень крепкого кофе, я почувствовал себя более или менее сносно.