Моя борьба

На стене — трафаретный Рембо. В галерее «Рай — Спиди», по трафарету, граффити. Напротив синагоги перечеркнутая свастика и надпись от руки: «Мы вам устроим второй Сталинград!» Видимо, от руки, когда-то бросающей гранаты в землянки немцев, под Сталинградом. Атомный мир лишает возможности увидеть человека в критической ситуации, решающей — жизнь или смерть. Бомбежка, стелющаяся ковром — зткуда они знают на своих сверхзвуковых, нажимая на кнопки, куда попадают? И те, в кого попадают, — (даже герои!) что они могут сделать против?! Надежный налогоплательщик, оплачивающий счета Наф-Наф - сегодняшнее качество.

Мы идем с Ли на расстоянии — вместе и раздельно. Он следит, как всегда, «третьим глазом». И не только за мной. Мы терпеть не можем, когда сзади кто-то нудно и долго идет. Мы любим быть одни в ночном городе. И часто бываем.

Вот он идет по набережной Селестинов, где хранятся останки Бастилии. На другом берегу Сены, на углу — особняк со всегда запертыми ставнями. Если пройти там чуть дальше, окажешься у отеля, где когда-то жил Бодлер, между окнами красивые водосточные трубы с головами рыб, дельфинов, видимо, с золотом. Можно выпить вина из горлышка и прочесть «La Beaute»…[185] и «Никогда я не плачу и никогда не смеюсь». Или «Оду Армии». Как монумент, гордую.

Около самого главного монумента в Москве стоит теперь «Макдоналдс». Он самый чистый в мире. Без мусорных бачков. Люди все уносят оттуда домой, И старушка уже украшает икону Спасителя Георгия в уголке, над кроватью золотой бумажной коронкой из Макдоналда.

А я иду через мост у Нотр-Дама. Мы можем встретиться и встать на ночном мосту. «Одной маленькой гранатки будет достаточно… Может, кто-то и догадается это сделать…» — «Разве волна взрыва не будет сильной и не взорвет мост?» — «Ну, значит, взорвет. Значит, погибнешь. Надо же когда-то умирать. Умрешь, прихватив пару десятков янки» и он уходит. Один. И будто нашептывает себе: «Право же слово, только к армии я испытываю уважение в моей стране…»

Его не взяли в армию, он почувствовал себя калекой. Вот он стоит и объясняет молоденькому французу, как это важно и нужно идти в армию. Что он должен воспользоваться армией и научиться: стрелять, ползти и падать в грязь. «В Штатах уже существуют клубы «Survival»[186], люди платят за это бешеные деньги, а тебе бесплатно предлагают!» Французский парень в очках говорит, что прочел всего Пруста и не может идти в армию подчиняться старшине, говорящему «паризьен тет де шьен»[187]. «Бессон и Наб»[188] тоже прочли. Какая «к черту» разница!? Тебе надо получить знания, умение». Парень не понимает. Его мир — мирный. У Ли — гетевский.

Я вижу его с синей дорожной сумкой на плече, в бушлате. Во всех городах мира он идет один, сосредоточенно и быстро, не путаясь под ногами и презирая тех, кто пугается, как в поэме «ГУМ»: «Стоят и ловят ворон». Однажды он несет букет «деревьев», и я прячусь за колонной кафе — какое счастье, что я пью кофе, иначе было бы стыдно: букет предназначен мне. В другой раз я прячусь за углом — на плече у него гигантская кастрюля, он будет варить в ней тройные щи. Он больше не хочет носить таксидо. Он хочет сапоги.

А может, он печален, что его военный папа не стал музыкантом? «Мы только знакомы — как стра-анно». «Не пой при мне этих песен. Они тоску только нагоняют, и родителей вспоминаю». А московские его друзья богемные хотели, чтобы он навсегда остался в украинской вышитой рубашке, с вьющимися, до плеч, волосами — только сейчас-то они были бы уже седыми! и со стишками. А у него если есть, то: «People аге stupid and world is stupid!»[189]

Мы встречаемся на рю де Розье, где стреляли и он слышал. Придя домой за несколько секунд до атаки. Задержавшись на улице, он мог быть убит, и кровь на белом казалась бы краской. Теперь эта белая рубашка разорвана мной и хранится в полиэтиленовом мешке, сохраняющем его запах пота.

Американская пара ест фалафели и оглядывается на него, задержавшегося у мусорных баков. Похожи они на советские, из моего детства баки — в них выкидывали только сухой мусор, а остатки пищи полагалось выкидывать в другие. Не по экологическим соображениям, а на корм свиньям. Американская пара поравнялась со мной, остановившейся и оглядывающейся на Ли. Вот он присел за мусорным баком, и в руке у него автомат. «Дайте мне Калашников! Мамочка! Я хочу одну маленькую гранатку! Оййй!» Полы плаща как щитки лежат на напряженных бедрах.  Я оглядываюсь — американцы уже скрылись за углом. Я одна на улице. Он начинает стрелять из автомата. Ему можно доверять. Он и себя убьет, он ведь говорил. Я слегка бегу вперед и опять оборачиваюсь. Он стреляет, и я улыбаюсь ему. Мы будем вместе и после.