Моя чужая новая жизнь

— Это что ещё такое? — с порога начала возмущаться пожилая медсестра. — Вы почему не в своей палате?

— У моего друга ночью был жар. Я всё равно уже не сплю, вот и зашёл убедиться, что с ним всё в порядке, — ответил Фридхельм.

Но дракон в юбке не впечатлилась столь трогательной дружбой и отчеканила:

— Возвращайтесь в свою палату. И в следующий раз я сообщу доктору о нарушении больничного режима.

И что? Выгоните больных на улицу? Синеглазка поплёлся на выход, а тётка сунула мне градусник и подкатила, громыхая на всю палату, штатиф с капельницей.

— Что там? — я подозрительно покосилась на внушительный бутылёк с лекарством.

— Тебе какое дело? — отбрила она. — Твоё дело лечиться и побыстрее вернуться на фронт, а не задавать ненужные вопросы.

Не знаю, пока что загадывать рано, но вроде мне полегче. Правда я не видела, что там с раной, но температура днём не поднималась. Подгадав время перевязки, я тайком выпила ещё один порошок и можно сказать вынудила Чарли снова уколоть мне тот укол.

— Карл, нехороший ты мальчишка, натворил дел, — она всё-таки присыпала стрептоцидом рану и теперь сосредоточенно бинтовала мою ладонь.— И я не лучше, вместо того, чтобы всё рассказать доктору, краду для тебя лекарства.

Ничего, Чарли, будет плюс тебе в карму.

— Ты спасаешь мою руку, считай, делаешь доброе дело, так что никакая это не кража.

В смотровую медленно вошёл Фридхельм:

— Чарли, там Линдерсу совсем плохо. Не посмотришь?

Я заметила, как он всё время сдержанно кривится явно от боли, и не смогла молчать:

— Кто-нибудь проверил, нет ли у тебя переломов рёбер?

— Может они и есть, — ответила за него Чарли. — Но здесь же нет рентгеновского аппарата.

Всё ясно, дают отлежаться по принципу — если сломано, само срастётся. Ещё бы подорожник приложили, ей-богу. — Наложи ему хотя бы тугую повязку, — Чарли явно не понимала, зачем бинтовать те повреждения, которых не видно. — Зафиксированные рёбра срастутся быстрее.

— Откуда ты всё знаешь? — недоверчиво прищурилась она.

— Мой отец как-то упал с лестницы и сломал при этом пару рёбер. Я запомнил всё, что делал доктор.

Чарли нашла чистое полотно и теперь с энтузиазмом кромсала его ножницами.

— Ну давай попробуем сделать, как говорит твой друг, — она подошла к Фридхельму. — По крайней мере вреда точно не будет.

* * *

Валяться на койке и тихо истерить мне быстро надоело, и я решилась снова навестить Винтера. К тому же было тяжело находиться в палате, где один валяется после ампутации ноги, другой тихо загибается от перитонита. Впрочем, у ботана в палате было ничем не веселее. Когда я проходила к его койке, меня схватил за руку забинтованный по самый нос солдат.

— Сестра, пожалуйста напишите моей семье.

— Но я не медсестра, — я безуспешно пыталась выдернуть руку и старательно убеждала себя, что мне не жалко никого из них. Ну кроме разве что синеглазки.

— Они ждут от меня новостей, но я не могу сейчас написать сам.

Вы сами виноваты в том, что сейчас валяетесь здесь как растения. И кто напишет русским матерям и жёнам о том, что их близкие сгинули в лагерях, убиты, расстреляны каким-нибудь ублюдком?

«Даже на войне можно оставаться человеком», — бесстрастно нашептывала совесть.

Ну что за хрень? Я обнаружила, что сижу, примостившись у тумбочки, и корябаю под диктовку:

«Мои любимые, со мной всё хорошо. Мы уверенно идём к победе, но в ближайшее время я не смогу приехать в отпуск. Магда, передай Фридриху, что я обязательно научу его складывать дроби, а Марте скажи, что я привезу ей ту куклу, о которой она мечтает с Рождества. Тебя же, любимая, я мысленно обнимаю и жду дня, когда смогу вернуться…» Все письма с фронта одинаковы — они обнажают сердца, уравнивая солдат по разные стороны баррикад, делая людьми, которых дома ждут близкие. Каждое письмо может оказаться последним, и между строк читается тоска.

— А ты давно писал матери? — я пристроилась в ногах койки.

Фридхельм отвёл взгляд и тихо ответил:

— Я не могу писать матери успокаивающую ложь, а отцу, я знаю, всё равно.

Вот значит оно как. Впрочем, я давно подозревала, что не всё там у них гладко.

— Ты наверное думаешь, что так не бывает.

Ну почему же? Наоборот всё очень знакомо.

— Бывает, — вздохнула я. — Ты можешь быть каким угодно: плохим, хорошим, идеальным — но всё равно не станешь тем, кто нужен. Не все родители любят своих детей.