Моя Дилор

— Разрешите не садиться, товарищ майор… Разрешите встать… Мне выходить… нужно было… Я уже четыре остановки лишних… проехал.

ЧУДЕСА ВОКРУГ НАС

По радио шла детская передача. Приемник вещал умильным бабушкиным голосом:

— …А мышка и говорит Ивану-царевичу: «Отпусти меня, Иван-царевич, я тебе еще пригожусь!..»

Маматкулов тяжело поднялся с дивана и с треском выключил радио.

«Ну что за вредная передача, — с досадой подумал он, — расстраивают только. Этот Иван и так царевичем был — чего уж лучше! — а тут еще ему всякие мыши волшебные помогали. Нет бы — мне!»

«Мне бы того мыша, — продолжал размышлять Маматкулов, — я бы ему задал задачу. Я бы велел ему сотворить для меня такое штатное место, чтобы чем хуже работаешь, тем больше бы тебя чествовали и уважали, и премия шла бы аккуратно каждый месяц».

Он зевнул, лениво обвел взглядом комнату и вдруг замер. Посреди комнаты сидел мышонок, неторопливо умываясь передними лапками.

— Что за наваждение, — хрипло прошептал Маматкулов. Секунду поколебавшись, он осторожно взял пижамную куртку и в ястребином прыжке накрыл ею зверька. Затем просунул под куртку руку и ухватил мышонка.

— Вот так, — удовлетворенно сказал он, — а теперь повторяй за мной: «Отпусти меня, Уткир Тимурович, я тебе еще пригожусь!»

Мышонок молчал, испуганно глядя черными блестящими глазками на Маматкулова.

— Не получается чудо, — сказал Маматкулов. — Ну, ладно, иди уж, пока я добрый.

Он раскрыл ладонь. Мышонок укатился под диван.

Маматкулов долго сидел в тупой задумчивости, пока его не вывела из этого состояния резкая настойчивая трель телефона.

Звонил давний школьный приятель Маматкулова, Сол их Хашимов. В школе они вместе бездельничали и хватали двойки, а потом Хашимов незаметно выбился в люди и был назначен директором кожгалантерейной фабрики.

— Привет, Уткир! Как дела-то? Неважно? С работы сняли? Да-да, я слышал об этом, потому и звоню тебе. Давай ко мне, у меня хорошее местечко есть, начальником ОТК. Оклад вполне приличный, а премия от тебя зависит.

— Ясно, — сказал Маматкулов. — Будешь до седьмого пота вкалывать, и премия набежит.

— Не совсем так, — возразил Хашимов. — В твоей работе своя специфика имеется. Понимаешь, если будешь за качеством продукции строго следить, возвращать в цеха — фабрика план не выполнит, ну и премия всем накроется. В том числе и тебе. А коли не будешь замечать кой-каких огрехов, дашь нам план выполнить — тут тебе и премия, и благодарность, и Почетная грамота. Почему я тебя и вспомнил, мы ж с тобой старые друзья, договоримся. Выработаем общую линию.

— Эх ты! Это как же выходит: хуже работаю — больше получаю?

— Да так уж получается. Да ты не думай об этом. Говори прямо — согласен?

— Значит, мышка все-таки волшебная была! — захохотал в трубку Маматкулов.

— А со здоровьем у тебя как? — встревоженно спросил директор.

— Со здоровьем порядок, — сказал Маматкулов. — Мчусь к тебе.

ДОЛГ ЧЕСТИ

В этой истории вы не найдете ничего веселого и смешного. История скорее грустная. И тем не менее я хочу ее вам рассказать, потому что она поразила мое воображение, — а все это было на самом деле, я только изменил имена — тем, что раскрыла такие извивы человеческой души, о которых я раньше и не подозревал.

Начну с того, что в большом индустриальном городе умер директор крупного производственного объединения Тура Тураевич Тураев. Не завидуйте директорам: жизнь их в основном состоит из стрессов, работают они по двенадцать — четырнадцать часов, прихватывая часто и выходные. Ходить они почти разучились, как правило, они сидят— в руководящих креслах либо в черных «Волгах». Свое здоровье они продают за высокий оклад и потому редко доживают до шестидесяти лет.

Вот и Тура Тураевича инфаркт прикончил в пятьдесят четыре года.

Прошли скорбные дни прощания, похорон и поминок. Жизнь продолжается, место директора занял его бывший заместитель Вахаб Ибрагимович Дустов.

Однажды утром секретарь директора Таннозхон подала шефу конверт:

— Что с этим письмом делать, Вахаб Ибрагимович?

Дустов повертел письмо в руках. На конверте размашистым почерком было написано:

«Тураеву Тура Тураевичу. Сугубо лично».

На марке стоял ташкентский штемпель.

Слово «сугубо» повергло Дустова в сомнение. Было бы просто лично, он, не колеблясь, вскрыл бы конверт. Как правило, в таких письмах содержались личные просьбы работников объединения — а их было около трех тысяч — об улучшении бытовых условий, и, естественно, новый директор просто осязан был вникать в эти просьбы. Но вот «сугубо» намекало на какую-то тайну, на которую он, Дустов, вряд ли имел право.

— Да-а, — в замешательстве сказал он. — Сугубо. Как же мы поступим, Таннозхон? Нехорошо, наверное, читать-то?

— Нехорошо, — подтвердила Таннозхон, опустив длинные черные ресницы.

— Но не прочитать-то тоже нельзя. Вдруг там что-то важное.

— Нельзя, — подтвердила Таннозхон, подняв длинные черные ресницы.

— А давайте, Таннозхон, передадим Саломат Абдурахмановне.

(Саломат Абдурахмановна Тураева была вдовой Тура Тураевича.)

— Давайте, — сказала Таннозхон, опустив длинные ресницы. Дустов задумался.