Моя до конца (СИ)

Он обезоруживает меня, и я теряюсь. Не знаю, что ответить, но, кажется, мой ответ ему не требуется. Ветров-старший просто завороженно глядит на картину своей умершей от рака жены и прерывать его не имею права.

Тихо, чтобы не потревожить чужой момент отступаю и возвращаюсь в столовую. Макар сидит, откинувшись на спинку стула. Ноги вытянуты вперед, голова немного запрокинута назад, глаза закрыты. Опускаюсь рядышком и он, сохраняя позу, кладет руку на мое плечо.

— Устал?

— Это место будто силы из меня высасывает, — признается. Голос низкий, хриплый. Ветров будто переплыл океан и сейчас отдыхает. Но только вот океан переплыть невозможно, и он свой собственный, душевный, переплыть не может.

— Твой отец приятный человек, — делюсь впечатлением, на что Макар открывает глаза и хмурит брови.

— Тебе показалось, — бросает коротко и садится ровнее. Теперь его локти лежат на столе, а переплетенные ноги покоятся за ножками обеденного кресла.

— Почему ты с ним так строг? — теперь в нашей паре хмурить брови приходится мне.

— Потому что…

— Потому что я это заслужил, Арина, — Вадим Павлович снова заставляет меня вздрогнуть. Второй раз к ряду и третий раз к ряду — врасплох. Пройдя ближе, занимает свое место и отпивает воду из стакана, смочив горло, — я не был идеальным отцом и у моего сына есть причины злиться, — он выдерживает паузу, чтобы секунду спустя добавить, — Но только так ли ты злишься на меня, сынок? Или эта злость направлена на тебя самого? — добавляет, уперев пытливый взгляд в Макара. Без прикрас.

Глава 36

— Ты пределал этот дом! — не выдерживает Ветров — младший, — дом, в котором жила она. В котором мы были счастливы. — Голос низкий до неузнаваемости. В нем — отголоски старой, запекшейся боли. Ненависти. — Отгрохал эту пустую коробку, чтобы утереть нос партнерам! Из-за своей фантазии! Ты убил все, что связывало меня с ней! — он ударяет кулаком по столу, опрокидывая бокал и никто из нас не решается поднять разбитое о соседнюю тарелку стекло.

Разве имеет значение порядок на столе, если внутри раздрай? В них обоих.

— Да потому что я сходил с ума! — взрывается следом Ветров — старший, — Ты был слишком мал, чтобы помнить, а я не приходил домой, чтобы не пугать тебя своим видом! Своим поведением! Я был похож на сосуд накачанный кровью, сидел на антидепрессантах, новомодных пилюлях, как будто это могло что-то исправить, — в болезненной усмешке кривятся губы, а потом отец смотрит на сына без прикрас. Открыто и уверенно. — Если бы ты не держал меня на этом свете, я пошёл бы за моей Марией.

И в этом тихом голосе столько крика… Того, что Макар, окутанный своей собственной болью не способен услышать.

— Не одному тебе было тяжело! — парирует мой мужчина, — Я был ребенком, потерял мать. Я вообще не понимал, что происходит, а ты приставлял ко мне гувернанток, чужих женщин, которым было на меня плевать! Я даже не понимал, почему мама не идет ко мне! — он так и не сел обратно.

Грубо отодвинув кресло, отходит к окну и утыкается взглядом куда-то далеко. Кулаки в карманах сжаты, ярость искажает его лицо, тревожа воспоминаниями. А я не могу пошевелиться. Знаю, что должна уйти, но не думаю, что Макар оценит этот жест. Уверена, что ему нужно мое присутствие, так же, как этот разговор не предназначен для моих ушей.

Слишком личный, слишком болезненный…

— Я был хреновым отцом. — Не своим голосом сознается Вадим Павлович. Говорит эту фразу, как данность — краски уверенности стерты и он будто постарел на много-много лет, — но это не значит, что я не люблю тебя. Просто я так и не смог справиться с Машиной смертью…

Эти слова становятся теми самыми переломными для меня. Слова ли или та невыносимая тоска, столько лет окутывающая сердце стального на вид мужчины? Он переживает это вновь и вновь, так и не найдя в себе силы оправиться от утраты. И этот портрет… Огромный, во всю стену… Почему-то я уверена, что он с ним говорит. С ней говорит.

Слезы, которые я старалась сдерживать до, теперь удержать не смогла. Я наскоро смахиваю неуместную сырость с левой щеки, стараясь не привлекать к себе внимание. Сейчас я хотела бы испариться.

— Поэтому ты водил сюда своих баб?! — всем корпусом поворачивается к отцу Макар и не только оглушает своим криком. Он бьет, словно наотмашь.

Ветров — старший преодолевает расстояние между собой и сыном в считанные секунды и встряхивает того за грудки.

— Не смей, — хрипит. Слова даются ему тяжело, даже разобрать трудно, что именно он говорит, — не смей омрачать ее память этой грязью! Даже тебе не позволю, щенок! Никогда! Слышишь, никогда здесь никого не было!

Макар меняется в лице. Неверие, не принятие, потерянность, а затем, внимательно вглядевшись в глаза напротив, наверняка силясь найти хоть йоту лжи, на его лице отражается стыд.

— Это правда? — повторяет надломлено.

Вот сейчас.

Сейчас…

Вадим Павлович, придя в себя, отпускает одежду сына, наскоро разгладив грубой рукой.