Моя другая жизнь

Заметив, что я тихо плачу, он смолк, но потом, когда мы приставили лестницу к стене дома, ни слова не говоря, забрался на нее, повесил на крючок ведерко с краской и стал жесткой кистью втирать белила в карниз крыши. Я понял, что пора уходить и что теперь я дядю не увижу долго.

Возможно, он уехал. Собираясь в дальнее путешествие, дядя Хэл поднимался затемно, часа в четыре, чтобы отправиться в путь раньше всех.

— Вечно они забивают дороги, а ездить ни черта не умеют.

Вставая спозаранку, он к вечеру очень уставал. Часов в восемь уже обычно лежал в постели и потому никогда не ходил на званые ужины или вечеринки.

— Я устал! — кричал он, если ему звонили в половине седьмого или в семь.

При этом он утверждал, что никогда не спит всю ночь напролет, и действительно, порой в немыслимую поздноту наверху у него светился голубой огонек телевизора.

На телевизор он тоже иногда орал.

Однажды, когда мы смотрели какую-то программу, на экране появился улыбающийся пожилой господин и заговорил о политике.

Дядя Хэл громко расхохотался и сказал:

— Это Уолтер Кронкайт[2]. Он меня ненавидит.

Дядя сидел на колченогом стуле, в футболке, купленной в магазине подержанных вещей за сущие гроши, в рваных джинсах и заляпанных грязью башмаках. На голове бейсболка козырьком назад, ремешок сильно врезался ему в лоб. На джинсах зеленые пятна — зримые свидетельства того, что весь день он стриг траву, к лицу и рукам прилипли короткие травяные обрезки. А в чикагской телестудии, почти за две тысячи миль от нас, в другом часовом поясе, улыбался похожий на университетского профессора Уолтер Кронкайт. Что их связывало?

— Я ему написал письмо. Высказал всю правду-матку, — пояснил дядя Хэл и удовлетворенно хмыкнул.

Он с таким удовольствием смотрел на человека на экране, будто тот сквозь стекло телевизора, как сквозь окно, увидел и сразу узнал дядю Хэла в его бейсболке.

— Я напомнил ему, что по-немецки «кронкайт» значит «болезнь»[3].

В конце концов дядя мне все рассказал, потому что гордился содеянным. Оказалось, он разослал письма губернатору штата (о состоянии дорог), Папе Римскому (с критикой его позиции в вопросе о регулировании рождаемости в Индии), премьер-министру Канады (о кислотных дождях) и еще, представьте, не президенту Соединенных Штатов, а его жене, Первой Леди, по поводу случайно оброненной ею фразы о каком-то из членов английского королевского семейства, точнее, если не ошибаюсь, о том, что и как они едят. Писал он и другим людям: киноактерам, знаменитым спортсменам и миллионерам — миллионерам особенно охотно. По его собственным словам, он рассылал письма с подробнейшими советами футбольным тренерам и градостроителям, распекал знаменитостей. «Вы обладаете всеми свойствами Гитлера, кроме вегетарианства», — говорилось в одном из писем; по крайней мере, так утверждал дядя.

Посланиями своими он гордился и особенно пыжился, когда получал ответ, пусть даже исполненный недоумения и обиды. А уж если адресат осмеливался выговаривать ему, дядя немедленно отправлял новое язвительное письмо и не оставлял усилий, пока не убеждался, что последнее слово — за ним. Во всех его письмах, в сущности, сквозила одна мысль: «Я за вами слежу». Сидя перед телевизором, он воображал, что любой появляющийся на экране человек смотрит на него, именно на него: все ведь знают, что он за ними следит.

Однако при упоминании письма Кронкайту я задумался. Дело в том, что раньше я видел в дяде мастера на все руки и одновременно — паршивую овцу нашего семейства. А ведь когда человек, которого ты считаешь чудиком, вдруг сообщает, что он что-то там такое написал, невольно настораживаешься. Признаваться в подобном довольно опрометчиво: эдак из безобидного чудика недолго превратиться в психа. Но я догадался, что это еще один образчик высказываний дяди Хэла, которыми он нарочно шокирует окружающих. И позже, когда мы с ним бывали вместе и вдруг всплывало чье-то имя — какого-нибудь известного человека: Фиделя Кастро, Джо Димаджио[4] или японского императора, дядя Хэл непременно изрекал: «Я ему написал письмо». Всякий раз я испуганно вздрагивал, на что, мне кажется, дядя и рассчитывал.

«Я убежден, что мои половые органы прекрасны, — однажды изрек он. — Мои испражнения черны как смоль. Укажите, который из ответов правильный». Такие два вопроса мне как-то попались на экзамене в магистратуре.

Я понятия не имел, что он учился в магистратуре, а если учился, то что же он изучал?

— Поначалу я хотел поступать в Вест-Пойнт[5], — признался дядя Хэл. — А известно ли тебе, что в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году человеку в Вест-Пойнтской академии могли дать от ворот поворот, — тут он скорчил страшную рожу, — из-за «чрезмерной уродливости»?

От некоторых слов дядя немедленно впадал в бешенство.

— Те, кто называет других «преппи»[6] да «яппи»[7], сами такие, — рявкал он.