Моя другая жизнь

Мы решили не поддаваться. Мы были так счастливы и защищены взаимной любовью, что даже эта женщина не могла отравить нашу радость. Фейетт проводила на воздухе около часа, а потом исчезала. Как правило, она не покидала главного дома; изредка ее силуэт мелькал на веранде. К домику для гостей, как мы по-прежнему именовали свое убежище, она никогда не приближалась. Встречи с ней происходили лишь у бассейна, а бассейн был достаточно велик, чтобы вместить всех.

Нужды покидать пределы лазардовского имения у нас не было. Каждые два дня приезжал фургон бакалейщика; мы покупали всю необходимую снедь, и бакалейщик отправлялся дальше, на розыски мистера Лоя. Мы плавали в бассейне, играли в крокет на площадке и гуляли по усыпанной гравием дорожке, которая вела через огромный лес, занимавший почти три акра. Наша с Гарри договоренность выдержала проверку практикой, поскольку отношения с Лазардами не приобрели даже малейшего оттенка фамильярности. Лазарды устроили вечеринку. Нас не позвали. Смешно: в резиденции американского посла мы с Гарри общались на равных, а здесь на нас — по крайней мере, на меня — смотрели как на слуг высшей категории. Я принимал это с полным безразличием; главное, что моим домашним было хорошо.

Первый урок поэзии состоялся через неделю, а то и позже, после возвращения Гарри Лазарда из Бангкока. Я догадывался, что ученик меня стесняется, что ему достаточно моего присутствия рядом; то, что я пишу роман, вызывало у него трепет восхищения — он сам мне об этом говорил и постоянно спрашивал, как продвигается работа. Но демонстрировать постороннему человеку свой талант — или его отсутствие — он не спешил. Это было поразительно: всесильного богача пугала перспектива показать мне свои стихи.

Я взял инициативу в собственные руки. Как-то под вечер, увидев, что Ахмед высаживает Гарри из «даймлера», я торопливо пересек газон, поднялся на холм, нагнал Лазарда и поздоровался. Мы поболтали о том о сем. Лазард предложил мне выпить. Завязался разговор на общие темы, потом мы перешли к поэзии. Казалось, эти посиделки в тени дома были для нас единственным способом заняться серьезным делом.

Он спросил:

— У вас есть любимые поэты?

— Множество, — отвечал я. — Уоллес Стивенс[26], к примеру. — Я стал припоминать его биографию. — Стивенс тоже был бизнесмен, владелец страховой компании. Каждый день ходил в контору. Стихи ему печатала секретарша. Вы его когда-нибудь читали?

— Уоллеса Стивенсона? Да, конечно. Мощный поэт.

Я боялся смутить Гарри и не стал развивать тему. Да это практически и не имело значения. Но в ту минуту меня посетило слабое подозрение, что уроки поэзии могут оказаться труднее, чем я предполагал.

— Получили какие-нибудь известия от Роберта Лоуэлла? — осведомился Лазард.

— Нет, — сказал я. — Мы не переписываемся. Гарри, та встреча с Лоуэллом была первой и последней.

— Дело не в том, как часто видишься с человеком, а в том, насколько глубокое впечатление ты на него производишь, — изрек Лазард, и это было суждение делового человека, а не поэта.

— Лоуэлла потрясло, что я сумел поймать рыбу.

— Вот, вот. Об этом я и говорю, — обрадовался Лазард. — Неплохо было бы вытащить его к нам сюда.

Мы смотрели вдаль, мимо газона, мимо решеток для вьющихся растений, мимо статуй и беседок. Я пытался вообразить, как Роберт Лоуэлл, крупный бледный мужчина со своими растрепанными волосами, съехавшими на нос очками и безумными жестами, сидит у бассейна. Как он напивается у нас на глазах, поддразнивает Фейетт и безжалостно издевается над Лазардом.

— Я бы хотел быть ему полезным, — сказал Лазард.

Мы с ним явно вкладывали разный смысл в одно и то же понятие.

На следующий день я снова напал на Гарри из засады и, последовав примеру подопечного, поинтересовался, кого из поэтов он любит больше всех.

— У меня очень старомодные литературные вкусы, — услышал я в ответ. — Предпочитаю классиков. Шекспир. Китс. Байрон. «Где был ты, лорд Рэнделл, мой сын?» Вот такого рода вещи.

— Я вел семинары по их творчеству. Мы со студентами проходили все периоды. А как вы насчет военных поэтов?

— О какой войне речь? — воскликнул Лазард, изумив меня своей горячностью.

— Первая мировая война дала миру целую плеяду превосходных поэтов. Эдмунд Бланден, Зигфрид Сассун, Уилфрид Оуэн, Исаак Розенберг… Вы кого-нибудь из них читали?

— Да… Давным-давно.

Выражение «давным-давно» в подобном контексте всегда казалось мне уклончивым и лживым.

— Исаак Розенберг… Звучит интересно. Что он написал?

— «Рассвет в окопах» и многое другое.

— Он был еврей, наверное. — Гарри покачал головой. — Странно. Британский еврей.

— Дизраэли тоже еврей.

— Все это говорят.

— «Мендельсон был евреем, и Карл Маркс, и Меркаданте, и Спиноза. Спаситель был еврей, и отец его был еврей… Ваш Бог был еврей. Христос был еврей, как я».

Лазард вперил в меня озадаченно-негодующий взор.

— Что с вами?

— Это цитата. Цитата из «Улисса». Леопольд Блум говорит это в пивной каким-то ирландцам.

Он почему-то страшно обрадовался, размашисто плеснул себе в стакан джину с тоником, отпил большой глоток, проглотил его с наслаждением и произнес: