Моя другая жизнь

Мы видели его все реже и реже. Он перестал звонить. Не звал никого из родных, даже когда ему нужно было переставить лестницу или толкнуть машину. Зато до нас стали доходить разные истории про дядю. Стоило произнести его имя, и кто-нибудь тихо, но обиженно говорил: «Я на днях получил от Хэла письмо». При этом воспоминании говорящий бледнел, лицо его вытягивалось. Слушать дальше уже никому не хотелось.

Или же кто-нибудь сообщал, что дядя Хэл тяжело заболел и месяц пролежал в больнице. Нам всем становилось стыдно, что мы об этом не знали. Но потом начинали ползти разные слухи: будто дядя требовал, чтобы ему разрешили делать рентген в шапке с помпоном; будто он обвинил известного хирурга в том, что тот украл у него старинные карманные часы; будто в больницу пришел астрономический счет за его многочисленные звонки в Лондон — тот, что в Англии; будто он умолял сиделку выйти за него замуж, но, узнав, что она недавно развелась с мужем, сразу раздумал на ней жениться, проронив лишь: «Товарец-то порченый». Когда его выписали, обнаружилось, что из палаты пропали телефонный аппарат, кресло и галлонная банка аспирина («Для больниц… и т. п.»).

Потом молва донесла новую весть: дядя уже некоторое время ходит к психиатру, успел рассказать ему про свое детство и о том, что его мать, то есть моя бабушка, никогда не брала его на руки, когда он плакал в своей кроватке. Но и это еще не все. Были в его детстве и разные другие обиды, периоды одиночества, отверженности и полной изоляции ото всех; он рассказывал про своего воображаемого друга по имени Робин, который оказывался то мальчиком, то девочкой, про ночные кошмары и про тщательно соблюдаемые им ритуалы при открывании банок или переходе через улицу.

Если верить этой истории про дядю Хэла и психиатра, сеансы психоанализа продолжались почти год, и, наслушавшись дядиных печальных и странных баек, психиатр вроде бы впал в депрессию, отменил оставшиеся сеансы и покончил с собой.

Дядя Хэл исчез окончательно и бесповоротно; мы решили, что он умер. Сначала нас спрашивали про него, потом даже упоминать перестали. Мы переехали на новое место. От дяди не было ни слуху ни духу. Лучше уж и не наводить справки, говорили в семье. Жизнь у каждого из нас шла своим чередом; теперь, когда дяди не было с нами, все чувствовали себя спокойнее и увереннее.

Но он не умер. Какие же мы дураки, что не поняли, чем он все это время занимался.

Когда вышла книга дяди Хэла, роман его расхвалили за человеколюбие, за прозрачную утонченность стиля, за чувство юмора и спокойную мудрость. Все сошлись на том, что это — шедевр здравомыслия и изысканности.

II Деревня прокаженных

1

Садиться в поезд в кромешной африканской ночи — все равно что лезть в брюхо огромного грязного монстра. Я обрадовался этому странному ощущению, почувствовал себя в вагоне покойно и счастливо и свернулся в полудреме на деревянной скамейке. После восхода поезд перестал казаться такой громадиной. При резком же дневном свете меня обступили тесные, замызганные стены, решетки на окнах прорисовались черно и внятно и весь вагон мой завонял в наплывающей жаре. На коленях у меня лежала книга, новый перевод «Дневников» Кафки. Я почитал, но немного: так, по кусочку, откусывают обычно бутерброд, зная, что другой еды не будет. Потом я огляделся.

Некрашеные сиденья густо-желто сияли: много лет изо дня в день их протирали задницы в лохмотьях. Раздался свисток, мы тронулись, и на первом же повороте я увидел впереди черный котел паровоза: он плевался маслом и водой и пыхтел, точно раненый зверь. Допотопный агрегат колониальных времен, другие тут не ходят.

Как только мы выбрались из города, минут десять спустя или того меньше, хижины вдоль колеи стали победнее: появились тростниковые крыши вместо жестяных; постройки лепились друг к дружке, и палочные каркасы их явственно проступали сквозь облупленную глину и известку, точь-в-точь как проступали из-под кожи скелеты их обитателей. Люди сидели на корточках перед своими жилищами и провожали глазами поезд. Смотрели они — когда мне случалось встретиться с ними взглядом — испуганно и виновато.

Деревья на скудной почве за окном тянулись чахлые, и каменистая эта пустошь становилась все ровнее и суше по мере того, как поезд, натужно пыхтя, двигался к северу. Едва солнце поднялось выше тощих веток и принялось косо бить в зияющие окна, все тут же раскалилось: и ржавые прутья решеток, и грязное нутро вагона. Сделалось нестерпимо жарко. На полу валялась ореховая скорлупа, апельсиновые корки, обкусанные-обжеванные стебли сахарного тростника. Женщина на соседнем сиденье кормила ребенка грудью, но, поскольку ребенку было лет семь или даже больше, сосанье груди походило на неуклюжий кровосмесительный половой акт: мать была юная, хрупкая, почти девочка, а ребенок — велик и жаден.