Моя двойная жизнь

— Пари держу, что вы не узнаете эту женщину! — сказала она. — А между тем вы ее прекрасно знали.

Я стояла, прислонясь к большому камину в зале, и смотрела, как из глубины первой гостиной появилась эта высокая особа несколько провинциального вида, но еще довольно красивая. Когда она спустилась по трем ведущим в зал ступеням, свет упал на ее выпуклый лоб, увитый лентами.

— Мадемуазель Каролина! — воскликнула я и незаметным движением спрятала обе руки за спиной.

Я никогда больше не виделась с мадемуазель Каролиной. И даже положенная хозяйке дома любезность не могла скрыть мою детскую обиду.

Я не слишком скучала у госпожи Фрессар; мне казалось вполне естественным оставаться там до тех пор, пока я совсем вырасту.

Мой дядя, Феликс Фор[5], вступивший теперь в картезианский орден, требовал, чтобы его жена сестра моей матери, как можно чаще вывозила меня гулять. У него было великолепное поместье в Нейи, по которому протекал ручей, и вместе с кузеном и кузиной я целыми часами удила рыбу.

Словом, эти два года прошли спокойно, без всяких происшествий, если не считать моих гневных вспышек, повергавших в смятение весь пансион и приковывавших меня на два-три дня к постели. Эти гневные вспышки походили на при ступы безумия.

И вот, в один прекрасный день является вдруг тетя Розина, чтобы забрать меня из пансиона и, согласно предписанию отца, доставить в указанное им место. Предписание было категорично Моя мать, находившаяся в это время в отъезде, обратилась с просьбой к тете, которая, улучив минутку между двумя вальсами, тут же примчалась. Мысль о том, что снова, не спросив ни о чем меня, собираются пренебречь моими вкусами и привычками, привела меня в неописуемую ярость. Я каталась по полу; кричала истошным голосом; осыпала упреками маму, своих тетушек, наконец, госпожу Фрессар, не сумевшую уберечь меня.

В течение двух часов я сопротивлялась всеми силами, дважды вырываясь из рук, пытавшихся одеть меня, и убегая в сад, где я карабкалась на деревья, бросалась в маленький водоем, в котором было больше тины, чем воды, пока наконец, измученную, усмиренную, рыдающую, меня не отнесли в тетину коляску.

Три дня меня трясло как в лихорадке, потом начался такой жар, что опасались за мою жизнь. Тогда к тете Розине, жившей в то время в доме № 6 на улице Шоссе-д’Антен, приехал мой отец. Он был близок с Россини, который жил на той же улице в доме № 4.

Отец часто приводил его. И Россини смешил меня своими бесчисленными замысловатыми историями и неистощимыми комическими ужимками. Мой отец был красив как Бог. И я смотрела на него с гордостью. Видела я его редко и потому мало знала. Но мне нравились его чарующий голос, его медлительные, ласковые движения. Он внушал к себе какое-то почтение. Я нередко замечала, что в его присутствии моя неугомонная тетушка становилась гораздо спокойнее.

Я тоже постепенно обрела спокойствие; и лечивший меня тогда доктор Моно заявил, что меня можно везти без всяких опасений.

Мы дожидались маму, но она заболела в Харлеме. Отец отказался от предложения тетушки поехать вместе с ним, чтобы отвезти меня в монастырь. Я до сих пор слышу слова отца, сказанные тихим голосом:

— Нет, в монастырь ее повезет мать; я написал Форам, девочка поживет у них две недели.

Тетя стала возражать, но он сказал:

— Дорогая Розина, там спокойнее, чем здесь, а ребенку прежде всего необходимо спокойствие.

В тот же вечер я оказалась у тети Фор.

Ее я не очень любила, потому что она была позеркой и ей недоставало теплоты; но дядю я обожала: он был такой уравновешенный, такой ласковый, а сколько очарования было в его улыбке! Сын его был бесенком, вроде меня; совершенно непредсказуемый и немного легкомысленный. Нам хорошо было вместе. Зато моя кузина Грёз, напротив, была очень сдержанной, боялась испачкать свои платья и даже передники. Бедняжка вышла замуж за барона Сериза и умерла от родов в расцвете красоты и молодости, а все из-за того, что ее робость и замкнутость, узость ее воспитания помешали ей вовремя обратиться за помощью к врачу, тогда как медицинское вмешательство было совершенно необходимо. Я очень ее любила. И горько ее оплакивала; стоит мне увидеть лунный луч, и в душе моей оживает ее светлый образ.

У дяди я провела три недели, часами бродяжничая с кузеном и вылавливая раков в маленьком ручейке, протекавшем в парке его родителей. Этот огромный парк окружал широкий ров. Сколько раз спорила я с кузеном и хорошенькой кузиной; что сумею перепрыгнуть через эту яму:

— Спорим на пять булавок! Спорим на три листка бумаги! Спорим на два блинчика! — Каждый вторник мы ели блинчики.

И я прыгала. И большей частью падала в ров, барахталась в зеленой воде, отчаянно взывая о помощи, потому что страшно боялась лягушек, и вопя от ужаса, потому что кузен с кузиной делали вид, будто уходят.

Когда я возвращалась, обеспокоенная тетя, дожидавшаяся нас на крыльце, встречала меня ледяным взглядом и делала строгий выговор:

— Ступайте переоденьтесь, мадемуазель! И не выходите из своей комнаты! Обед вам принесут без сладкого!