Моя двойная жизнь

И вновь во Франции забурлила жизнь. Но элегантная, полная шарма и роскоши жизнь все еще носила траурные одежды. Ведь едва минуло восемь лет с тех пор, как война подкосила наших солдат, разбила наши надежды и уничтожила нашу славу.

За истекшее время сменились три президента. Подлый маленький Тьер с низкой, продажной душой, сточивший зубы о разные режимы — монархию Луи-Филиппа, империю Наполеона III и исполнительную власть Французской Республики, — палец о палец не ударил, чтобы воскресить наш дорогой Париж, сломленный множеством невзгод. На смену ему пришел добрый, славный и ничтожный маршал Мак-Магон, которого в свою очередь сменил Греви. Но Греви был скуп и считал, что оборона не нужна ни ему, ни его соотечественникам, ни стране. Париж по-прежнему был в печали, и язвы, которыми наградила его через свой огненный поцелуй Коммуна, никак не заживали.

Наш чудесный Булонский лес носил еще следы ран, нанесенных ему национальной обороной. И аллея Акаций оставалась безлюдной.

Я открыла глаза и сквозь пелену слез увидела, что все окружающее свидетельствует о торжествующей любви к жизни.

Я решила вернуться домой, так как вечером должна была впервые играть на английской сцене, но чувствовала себя не в своей тарелке, и мной овладело отчаяние.

На Честер-сквер меня поджидали несколько человек. Мне не хотелось никого видеть. Я выпила чашку чаю и отправилась в театр «Гэти», где нам предстояло впервые встретиться с английской публикой. Мысль о том, что зрители избрали меня своей любимицей, наполняла меня ужасом, ибо я всегда испытываю страх перед выходом на сцену…

Будучи дебютанткой, я испытывала робость, но не страх. Встречаясь взглядом с кем-либо из зрителей, я краснела как маков цвет и стеснялась говорить во весь голос перед толпой молчащих людей. Виной тому было мое монашеское воспитание. Но страха я в ту пору не ощущала.

Впервые я испытала это тяжелое чувство в январе 1869 года, на седьмом или восьмом представлении «Прохожего». У этого небольшого произведения был колоссальный успех, и роль Занетто, которую я исполняла, очаровала публику, в особенности студентов.

Когда я вышла в тот день на сцену, внезапно раздались бурные аплодисменты. Я повернулась к королевской ложе, решив, что в ней появился император. Но ложа была пуста, и я убедилась, что все эти приветствия относились ко мне. Меня стала бить нервная дрожь, а глаза начало сильно пощипывать.

В тот вечер у меня был бешеный успех. Меня вызывали пять раз. И когда я выходила, студенты, выстроившись в два ряда, приветствовали меня, трижды прокричав мое имя.

Вернувшись домой, я бросилась в объятия моей слепой бабушки, которая жила у меня.

— Что с вами, милочка?

— Бабушка, я пропала, они хотят сделать из меня «звезду», а у меня еще не хватает для этого таланта. Вот увидите, они сбросят меня с пьедестала и поколотят под крики «браво».

Бабушка обхватила мою голову и устремила на меня невидящий взгляд своих больших светлых глаз.

— Вы мне говорили, милочка, что будете первой в своем деле, и вот, когда появляется шанс, вы чего-то боитесь? Мне кажется, что вы очень скверный солдат!

Я сдержала слезы и дала себе слово вынести с честью испытание успехом, который положил конец моему спокойствию, моей беззаботности и моему «наплевательству». Но с тех пор мной овладела тревога, и меня начал мучить страх сцены.

В таком расположении духа я готовилась ко второму действию «Федры», где должна была впервые появиться перед английской публикой. Три раза я румянила щеки, красила глаза тушью и три раза стирала грим губкой. Я казалась себе уродливой. Я казалась себе ниже ростом и более тощей, чем была на самом деле.

Закрыв глаза, я слушала свой голос. Мой диапазон умещается в слове «бал», которое я произношу низко с открытым «а»: «бааал», либо высоко с закрытым «а», делал упор на «л»: «баллл». О Господи! Я не могла произнести это слово ни высоко, ни низко: мой голос то хрипел, то звучал приглушенно, и я плакала от отчаяния.

Когда мне сообщили, что второе действие «Федры» начинается, я совсем потеряла голову. Я не находила ни вуали, ни колец. Я еще не надела ожерелье из камей, бормоча как в бреду:

Вот он!.. Вся кровь на миг остановилась в жилах —
И к сердцу хлынула… И вспомнить я не в силах
Ни слова из того, что нужно мне сказать.[66]

Слова «и вспомнить я не в силах» засели у меня в мозгу: а вдруг я забуду то, что мне нужно сказать? В самом деле… что я говорю?.. Не знаю, не понимаю… Что я должна сказать после слов «Вот он!..»? Никто не мог мне ответить. Моя нервозность приводила всех в ужас. Я услышала, как Гот процедил сквозь зубы: «Она сошла с ума!» Мадемуазель Тенар, которая играла мою старую кормилицу Энону, сказала мне:

— Успокойся, все англичане уехали в Париж, в зале одни бельгийцы!

Эта нелепая реплика направила мое беспокойство в другое русло.

— Ты говоришь глупости! — ответила я ей. — Ты ведь знаешь, какой страх я испытала в Брюсселе!