Моя двойная жизнь

Он сидел на старой скамейке и держал меня на коленях. Склонив голову к нему на грудь, я молча слушала его и плакала от волнения… Бедный мой папа, мне не пришлось больше с ним увидеться, никогда, никогда..

3

Спала я плохо. На другой день в восемь часов утра мы отправились в почтовой карете в Версаль.

Я, как сейчас, вижу толстушку Марию, дочь садовника, всю в слезах; вижу все семейство, собравшееся на крыльце; свой чемоданчик; привезенный мамой ящик с игрушками; бумажного змея, сделанного кузеном и врученного мне в тот миг, когда трогался экипаж. Вижу огромный квадратный дом, который становился все меньше и меньше… по мере того как мы удалялись.

Держась за отца, я, стоя, махала голубым шарфом, который сняла с его шеи, потом заснула и проснулась только перед массивными воротами монастыря Гран-Шан.

Протерев глаза, я сначала попыталась сориентироваться. Затем, выскочив из кареты, стала с любопытством разглядывать все вокруг.

Мощенная камнем маленькая круглая площадка, и всюду трава. Стена, огромная дверь с крестом наверху, а за ней ничего… совсем ничего не было видно.

— Слева — дом. Справа — казарма Сатори.

И ни шороха, ни звука, даже шагов не было слышно.

— Мама, неужели я там буду жить? Ах нет, я хочу вернуться к госпоже Фрессар!

Едва заметно пожав плечами, мама кивнула на отца, давая мне понять, что она тут ни при чем.

Я бросилась к нему. Он как раз звонил. Дверь отворилась, и он, взяв меня за руку, осторожно повел за собой. Мама и тетя Розина следовали за нами.

Двор был просторным и унылым; но зато теперь видны были строения, окна, а в них — любопытствующие лица ребятишек.

Огромный, сверкающий чистотой зал, часть которого во всю длину была отгорожена черной решеткой. И всюду — банкетки красного бархата, а возле решетки — несколько стульев и кресел. Портрет Пия IX, портрет Блаженного Августина во весь рост и, наконец, портрет Генриха V.

Меня охватил страх. Мне казалось, что я припоминаю, будто читала в какой-то книжке описание тюрьмы, и это было так похоже.

Я глядела на отца, на маму и чувствовала, как в душе растет недоверие к ним.

Ведь обо мне так часто говорили, что я неуправляемый ребенок, что мне нужна железная рука, что во мне сидит сущий дьявол. Тетя Фор нередко повторяла: «Эта девочка плохо кончит, у нее безумные идеи…» — и так далее, и так далее.

Я испугалась:

— Папа! Папа! Я не хочу в тюрьму!.. Это тюрьма, я знаю!.. Мне страшно! Страшно!..

По другую сторону решетки отворилась какая-то дверь. Я смолкла и взглянула туда. Появилась маленькая, круглая женщина. Она подошла к решетке. Из-за черного покрывала я не могла разглядеть ее лица, виден был только рот. Она узнала отца, с которым, видимо, уже встречалась.

Дверца решетки распахнулась, и мы вошли в другое помещение.

Увидев мою бледность и полные слез испуганные глаза, она ласково взяла меня за руку и, повернувшись к отцу спиной, подняла скрывавшую ее лицо накидку, и тут глазам моим предстало лучившееся добротой, озаренное улыбкой лицо — такое трудно даже вообразить себе.

По-детски наивные, большие голубые глаза, вздернутый нос, смеющийся пухлый рот, в елико — лепные зубы, белые и крепкие.

При виде добросердечия, отваги и веселости, написанных на ее лице, я сразу же бросилась в объятия святой Софьи, матери-настоятельницы монастыря Гран-Шан.

— Вот мы и подружились! — сказала она отцу, опуская накидку.

По какому тайному наитию эта лишенная всякого кокетства женщина, нимало не заботившаяся о своей красоте, угадала, что ее лицо обладает неотразимой прелестью, что ее ясная улыбка, подобно солнцу, освещает тьму монастыря?

— Ну а теперь давайте осмотрим монастырь!

И мы двинулись в путь: я — держа за руки отца и мать святую Софью, а за нами две монахини — мать Префет, высокая, чопорная женщина с поджатыми губами, и сестра Серафима, бледная и слабенькая, похожая на колеблемый ветром стебелек ландыша.

Сначала мы посетили само здание, рабочий зал, в котором по четвергам все ученицы собирались на беседу, как правило, ее вела мать святая Софья; весь день ученицы занимались какой-нибудь работой: одни шили, другие вышивали, кое-кто увлекался переводными картинками и так далее.

Зал был огромным. Там обычно танцевали в день святой Екатерины, а иногда и по какому-нибудь другому поводу.

Кроме того, в этом зале раз в год мать-настоятельница вручала каждой из сестер по одному су, это был их годовой заработок.

Стены украшали религиозные гравюры и картины, написанные маслом самими ученицами. Но самое почетное место занимал Блаженный Августин. Большая великолепная гравюра изображала обращение Блаженного Августина.

О, как часто взор мой останавливался на этой гравюре! Блаженный Августин неизменно пробуждал волнение в моей душе и заставлял трепетать мое детское сердце.

Маму привели в восторг чистота столовой, однако она попросила показать ей мое будущее место, а когда увидела его, решительно воспротивилась тому, чтобы меня посадили именно там.

— Нет, — сказала она, — у девочки слабые легкие, а это место на самом сквозняке. Я не хочу, чтобы она здесь сидела.