Моя двойная жизнь

Меня позвали в спешном порядке к капитану Жуклá. Я надела широкую меховую накидку и поднялась на мостик. Что это было за ослепляющее, ошеломляющее, феерическое зрелище! Тяжелые, оледеневшие хлопья снега сталкивались с шумом и кружились по воле ветра в неистовом вальсе. Белая лавина отгородила от нас небо и наглухо; закрыла горизонт. Я стояла лицом к морю, и капитан Жукла заметил, что видимость упала до ста метров. Обернувшись, я увидела, что наш корабль стал белым, как чайка. Снасти, тросы, релинги, лацпорты, ванты, шлюпки, палуба, паруса, трапы, трубы, люки — все было белым! Море и небо были чернее ночи, и наш белоснежный корабль парил в этой бездне.

Высокая труба, изрыгавшая черный дым в лицо ветру, который со свистом врывался в ее распахнутую глотку, соперничала с издававшей пронзительный вой сиреной. Контраст между девственной белизной судна и этим адским шумом был настолько разителен, как если бы я увидела ангела, бьющегося в истерике.

Вечером того же странного дня доктор известил меня, что одна из моих подопечных эмигранток разрешается от бремени. Я тотчас же побежала к ней, чтобы помочь бедному маленькому существу появиться на свет. О, мне никогда не забыть тех заунывных стонов в ночи! И — первый пронзительный крик ребенка, заявившего о своем решении жить посреди нищеты, всеобщих страданий, тревог и надежд.

Все смешалось в этом человеческом муравейнике: мужчины, женщины и дети, тряпки и банки консервов, апельсины и лоханки, косматые головы и лысины, приоткрытые рты девушек и плотно сжатые губы старых мегер, белые чепчики и красные платки, руки, протянутые к надежде, и кулаки, готовые отразить удар судьбы.

Я видела едва прикрытые лохмотьями револьверы и ножи, спрятанные за пазухой. Судно качнуло, и какой-то головорез выронил сверток, обмотанный тряпками, из которого показались небольшой топор и кастет. Один из матросов тут же подхватил оружие, чтобы отнести его комиссару. Мне не забыть пристального взгляда, которым окинул его владелец оружия. Без сомнения, он хорошо запомнил матроса. И я пожелала про себя, чтобы им не довелось встретиться в глухом месте.

К горлу подступила тошнота, когда доктор передал мне младенца для омовения, и теперь я вспоминаю об этом с угрызениями совести.

«Неужели это крошечное красное грязное сморщенное и орущее существо — тоже человек, наделенный душой и разумом?» — думала я. И всякий раз, когда я видела этого ребенка, крестной которого стала, ко мне возвращалось первоначальное ощущение.

Когда молодая мать заснула, я решила вернуться в свою каюту, опершись на руку доктора. Волнение моря настолько усилилось, что мы с трудом пробирались между эмигрантами с их тюками. Несколько человек, сидевших на корточках, молча смотрели, как мы спотыкаемся и шатаемся, точно пьяные.

Меня раздражали эти косые насмешливые взгляды. Один из мужчин окликнул нас:

— Скажите-ка, доктор, что, морская вода пьянит не хуже вина? У вас и вашей дамы такой вид, словно вы идете домой со свадьбы!

Какая-то старуха ухватилась за мою руку:

— Скажите, госпожа, мы не перевернемся, раз так качает? Господи Боже мой!

Рыжий бородатый детина подошел к старухе и бережно уложил ее со словами:

— Спи спокойно, мать, если мы перевернемся, то, клянусь тебе, здесь спасется больше народу, чем там, наверху.

Затем, приблизившись ко мне, он бросил с вызовом:

— Богачи пойдут первыми… в воду! Эмигранты следом… в лодки!

И тут я услышала тихий, сдавленный смех, который раздавался повсюду: впереди, за моей спиной, где-то сбоку и даже у моих ног, отзываясь гулким эхом вдалеке, как это бывает в театре.

Я прижалась к доктору. Он почувствовал мое беспокойство и сказал со смехом:

— Ба! Мы будем защищаться!

— Но, доктор, сколько пассажиров можно спасти в случае реальной опасности?

— Двести… самое большое… двести пятьдесят, если спустить на воду все шлюпки, при условии, что все они доберутся до берега.

— Но на борту, как сказал мне комиссар, семьсот шестьдесят эмигрантов, а нас, пассажиров, примерно сто двадцать. Сколько офицеров, членов экипажа и персонала насчитывается на судне?

— Сто семьдесят, — ответил доктор.

— Значит, в общей сложности нас тысяча пятьдесят человек, а вы можете спасти только двести пятьдесят?

— Да.

— В таком случае мне понятна ненависть эмигрантов, которых вы грузите на судно, точно скот, и обращаетесь с ними как с неграми. Они знают, что в случае опасности именно их вы принесете в жертву!

— Но их тоже спасут в свой черед.

Я смотрела на своего собеседника с ужасом. У него было честное лицо, и он верил в то, что говорил.

Значит, эти бедняги, обманутые жизнью, униженные обществом, имеют право на жизнь только после других, более удачливых? О, как я понимала теперь головореза с топором и кастетом! В этот миг я говорила «да» револьверам и ножам, спрятанным за пазухой. Он был прав, тот рыжий детина: раз мы всюду хотим быть первыми, и только первыми, что ж, и на сей раз мы пойдем в первую очередь… хоп! прямо в воду!

— Ну как, вы довольны? — спросил меня капитан, который как раз выходил из своей каюты. — Все кончилось хорошо?..