Моя еврейская бабушка (сборник)

Немая сцена, тяжелое оцепенение. На глазах у всех обрушился привычный уклад. Хватило одного наглеца, чтобы вековые лагерные устои разбились вдребезги. Но наглец предлагал сытую жизнь. И лицо у него было невинное, а вид скромный – дескать, братва, хотите быть здоровыми и богатыми? После долгой томительной паузы победил основной инстинкт, все хором кивнули, соглашаясь. Заключенные все делают сообща, в камере не терпят индивидуальностей. Но Вовану разрешили: пусть нарушает устав, лишь бы с хлебом управлялся. Так началась у Сырца новая жизнь. Он стал главным пекарем колонии. У славы быстрые ноги, и вскоре за хлебом стали приезжать из других районов. Следом за славой незаметно потекли дни, недели, годы. Много хлебнул лишений Сырец в той колонии, но всей душой он рвался на свободу. Там его ждала Тамара – он думал, что ждала. С письмами что-то не заладилось. Родители писали редко, иногда от них приходили странные послания. Сырец с трудом разбирал каракули: видимо, отец долго упрашивал кого-нибудь из надежных знакомых, а те, на беду, тоже оказывались малограмотными. От Тамары не было вообще ничего, но он знал, что любимая девушка ждет. А как же иначе, ведь она сама выбрала его когда-то, еще до невзгод, свалившихся на Володю Сырца в расцвете юности.

В пекарне Сырец терял счет дням, он старался забыться в работе: таскал мешки с мукой, замешивал тесто, придумывал разные рецепты, чтобы хлеб был пышным и пахучим. В хлебной сутолоке проходили дни, в колонию Сырец возвращался к ночи, когда заключенные уже подремывали, устав от скуки и безысходности. Он старался не шуметь, украдкой укладывался на свое место и затихал. Он больше не видел снов, не гонялся за облаками и не тосковал по родителям. Володя Сырец отодвинул воспоминания на поздний срок. «Придет время, и я верну свои сны, я все вспомню», – думал он, закрывая глаза. Володя больше не кричал во сне – он тупо и покорно засыпал, повинуясь общему распорядку. И чем больше проходило дней, чем меньше оставалось срока, тем больше уходила в пустоту душа Сырца. Ему удалось избежать погружения в лагерную жизнь, он не нашел общего языка с заключенными, они жили своей жизнью. От него ждали только хлеба. И он выдавал продукцию каждый день, без сбоев и опозданий. День целиком уходил на хлопоты. Сырец отказался от помощников: сам доставал муку, договаривался с хозяйственниками, выписывал накладные, отмеривал, взвешивал, просеивал, замешивал, выпекал – и был счастлив своим одиночеством.

* * *

«Лепестками белых роз наше ложе застелю…», – сказал он и провел пальцем по ее щеке. Наташа поежилась, щекотно, и прижалась к его руке. Ей хотелось прижаться к нему всем телом, чтобы стать с ним одной неделимой частью. «Как же я люблю его, – подумала она, – люблю до нервной дрожи, до обморока, до смерти! Мне кажется, что мое тело слилось с его телом. У нас теперь общий организм. Страшно представить, что когда-нибудь он уйдет. Придется отрывать его с кровью. Нет, я не отпущу его. Никому не отдам! Он всегда будет моим. Всегда!»

– Говори-говори, у тебя здорово получается, – сказала она, целуя его руку. Смуглая кожа от поцелуя слегка заалела. – У тебя красивые руки, как у аристократа.

– А у тебя есть знакомые аристократы? – улыбнулся Семен. Она отметила, что он всего лишь улыбнулся, а не усмехнулся. Его усмешки больно бьют по ее самолюбию.

– Нет, никого не знаю – я не знакома с представителями высшего света, – сказала она, мысленно сожалея о сказанном. У нее плохо выходит с диалогами. С ним лучше молчать, пусть Семен сыплет цитатами, коль ему нравится это занятие, лишь бы не перешел на английский.

– «Я люблю тебя до слез, без ума люблю», – сказал Семен и обнял Наташу, – милая моя, глупая девочка, я люблю тебя. Перестань хныкать и думать о грустном. У нас все будет хорошо, вот увидишь!

– Я не верю, – заплакала Наташа, – не верю. Кругом хаос, кризис, мир рушится, мне плохо, я ничего не понимаю в этой жизни.

– Я тоже мало смыслю в ней, но мы не должны задумываться о пустом, моя девочка, – он гладил ее по щеке, а она целовала его руки, – мы будем строить свою, нашу, общую жизнь. Я буду много работать, очень много и трудно, и я построю тебе дом, большой красивый дом с вишневым садом. Мне очень нравятся одни стихи, послушай, не смейся, это хорошие стихи: «За этот ад, за этот бред, пошли мне сад на старость лет…» Мы с тобой не старые, мы будем еще долго жить, и нам нужен наш дом, нужна наша жизнь. А о жизни вообще – мы не будем думать. Зачем она нам? Пусть другие размышляют о ней. У нас с тобой и без того много дел.

– Семен, я люблю тебя больше, чем самое себя, больше, чем родителей, больше, чем жизнь, мне страшно от моей любви, Семен!

И Наташа заплакала, горько, навзрыд, выливая на его смуглые руки всю горечь неутоленной печали.