Моя фронтовая лыжня

Впоследствии, уже после войны, я смотрел зарубежный документальный фильм об одной из попыток покорить величайшую горную вершину мира — Джомолунгму. Участникам экспедиции пришлось исключительно трудно: они карабкались на вертикальные обледенелые стены и перебирались через бездонные пропасти, на шести-семикилометровой высоте вслепую брели сквозь буран. Проводники-шерпы говорили, что злые духи, сторожащие Джомолунгму, на этот раз были настроены еще более свирепо, чем обычно.

К подножию горы вернулись не все. И когда я увидел на экране оставшихся в живых альпинистов, то память подсказала мне: вот так выглядели бойцы из 4-й гвардейской зимой 1942 года.

Вперемежку с мертвыми

Все то, что я рассказал о 4-й гвардейской, мы, разумеется, узнали не сразу, не в первый же вечер. После изнурительного перехода из Мясного Бора в Ольховку падали с ног от усталости и воспринимать что-либо могли с большим трудом. Всеми нашими помыслами владело одно: скорее бы куда-нибудь завалиться и уснуть. Завалиться где угодно и на что угодно: на голый пол, на снег, в конюшне или в хлеву рядом со скотиной.

А с местом ночлега — опять проблема. Уцелевшие ольховские избы и надворные постройки заняты штабами и различными службами. Десятки телефонных проводов идут от крылечек, от резных оконных наличников, подвешены на ветвях фруктовых деревьев.

Нас куда-то ведут. То ли это поиски на авось, то ли квартирмейстеры уже нашли что-то определенное — пока неизвестно. По пути то и дело попадаются свежие, еще чадящие пепелища.

Особенно запомнилось одно пожарище. Когда бушевал огонь, поблизости растаял снег. А затем лужи позамерзали. В лед вмерз распластанный труп немецкого офицера. Он напоминает доисторическое насекомое, утонувшее в наплыве третичного хвойного дерева и сохранившееся до наших времен в куске янтаря.

Идем, вернее, бредем без строя. Роты перемешались. Выставленный на перекрестке дорог «маяк» хриплым голосом направляет:

— Первая и вторая роты — прямо, в лес, третья — налево, к сараю!

Итак, нашей роте сегодня повезло. Первую и вторую вряд ли ждут в лесу шалаши, их придется еще строить. А мы идем на готовенькое.

Вот она, наша «ольховская гостиница». Высокий колхозный сарай для сена. Каркас из брусьев, обшитый досками. Зыбкий деревянный пол гулко скрипит под ногами. Приятно пахнет смолистым деревом и сеном. Вспомнились первые ночи в далеком Зауралье. Сено куда-то подевалось. Осталось чуть-чуть, и то примятое, стоптанное.

На дворе уже смеркается, а в сарае тем более темно. В разных местах вспыхивают огоньки спичек. Хотя доски обшивки пригнаны одна к другой неплотно и кое-где видны сквозные щели, после злого колючего ветра нам кажется, будто вошли в теплое помещение.

А где же мой напарник Фунин? Мы уже привыкли с ним спать спиной к спине. Так и не нашел Владимира. А пока искал, спрашивал, все лучшие места оказались занятыми. Еле разыскал свободный пятачок в самом дальнем углу. Прислонился спиной к незнакомой спине и стараюсь как можно скорее уснуть. Впрочем, особенно стараться не надо — сон сам быстренько одолевает меня…

Уже сквозь дремоту слышу, что неподалеку от меня ужинают Нургалиев и Воскобойников. Грызут что-то неподатливое — мерзлый хлеб и сушеную рыбу, что ли? — и вполголоса переговариваются между собой.

Муса. Однако пока тепло. Может, до утра своим нутряным жаром дотянем.

Философ. Погоди радоваться, Муса. К утру тебя до самых печенок-селезенок проберет. Ты рассуждаешь, как тот цыган… Изорвался у него шатер, так он в самый сильный мороз старую рыбачью сеть на колья натянул — и сидит довольный. Просунул палец в дырку и говорит: «Ой, как на дворе холодно!»

«Ну и молодцы! — с завистью подумал я, засыпая. — У них еще хватает сил не только на ужин, но и на анекдоты».

Философ оказался прав: к подъему меня пробрало «до самых печенок-селезенок». Дело усугубилось еще тем, что спина моего незнакомого напарника абсолютно не грела. Не то что фунинская!

Вскочил, встряхнулся. Б-р-р-р… как холодно! Не надо по-цыгански высовывать палец наружу — всем телом ощущаю, что и внутри сарая мороз под тридцать.

Но почему на меня уставились ребята? Почему собрались вокруг и хохочут? Да еще какие-то шуточки отпускают. Спросонья не сразу соображаю, в чем дело.

— А наш архангел Гавриил совсем с фрицами сдружился!

— Под Мясным Бором этак задушевно беседовал с ними…

— А тут всю ночь с рыжим фрицем в обнимку проспал!

С фрицем в обнимку? Что за ерунда! На дворе уже утро, свет сквозь щели частично проникает внутрь сарая. Всматриваюсь в моего, лежащего в неизменной позе, напарника… И наконец соображаю: мертвый немец! Шинель не наша — длиннополая, темно-мышиного цвета. Босой и без шапки. Лицо заросло густой рыжей щетиной.

А дальше, в самом углу сарая, еще несколько десятков мертвых немцев. Лежат навалом. Видимо, как и в Земтицах, трупы собрали в одно место, чтобы затем эвакуировать в тыл. Но вывезти не успели.

«Мой» немец лежал немного в стороне от штабеля. К нему-то я и «пришвартовался» в темноте.

Глядя на груду мертвых гитлеровцев, Философ рассуждает: