И сама себе отвечала, что у меня есть школа — преимущество, которого она лишилась навсегда. Мое богатство заключалось в образовании, и я всеми силами старалась убедить себя в том, что это действительно так. Учителя по-прежнему не уставали меня хвалить. Мне ставили высшие баллы; я с отличием сдала курс теологии, и в награду мне подарили Библию в черном переплете.
Я хвасталась своими успехами, как когда-то серебряным браслетом матери, а между тем не понимала, что мне с ними делать. В классе не с кем было обсудить книги, которые я читала, и мысли, приходившие мне в голову. Альфонсо учился прилежно; после неудач минувшего года он вошел в нужный ритм и успевал по всем предметам. Но когда я пыталась втянуть его в разговор об «Обрученных» или каком-нибудь интересном романе, взятом в библиотеке учителя Ферраро, или, например, о Святом Духе, он в основном слушал, а сам не произносил ни слова — то ли от застенчивости, то ли от невежества. К тому же если на уроках он отвечал на хорошем итальянском, то со мной сразу переходил на диалект, а на диалекте было очень трудно рассуждать о развращенности мирского суда, которая ярко обнаруживает себя во время обеда у дона Родриго, или о сущности Троицы: если Бог Отец, Святой Дух и Иисус — это одно, но в трех ипостасях, то, по моему мнению, между ними должна существовать какая-то иерархия, и тогда возникал вопрос: кто из них первый и кто последний?
Мне вспомнились давние слова Паскуале о моем лицее: хоть он и считался классическим, но, очевидно, был не из лучших. Я подумала, что он прав. Мало кто из моих школьных подруг мог позволить себе одеваться так же элегантно, как девушки с улицы дей Милле. Никого из них никогда не встречали возле входа роскошные молодые люди на автомобилях лучше тех, что были у Марчелло или Стефано. Особым интеллектом тоже никто из моих одноклассников не отличался. Единственным, кто горел такой же жаждой знания, как я, был Нино, но после того, как я намеренно холодно с ним обошлась, он даже не смотрел в мою сторону. Что мне оставалось?