Моя хранимая Химари

Город Такамия, двор школы «Такамия хай», прямо за воротами в огороженную декоративным забором территорию. Пока редкие для такого знаменательного во всех смыслах дня потоки из учащихся проходят сквозь ворота в ту и в другую сторону… преимущественно внутрь, в сторону школы, но есть и такие, что несмотря на раннее время уже успели узнать порядок намечающейся школьной вступительной «линейки», а также состав классов и расписание, и с чистой совестью уходят, чтобы вернуться к назначенному времени. Мероприятия начинаются аж через полтора часа, если судить по одному из объявлений на большой, сделанной с немалым артистизмом и искусностью, вывеске над главным входом главного же корпуса с аудиториями, выходящими на большой двор и вход. Зачем стоять и ждать на прохладе весеннего ветерка, пусть и приносящего с собой, несмотря на окружающую близость неприглядного города, запахи цветения и уже основательно проснувшейся природы? Цветущий апрель пока лишь обещает ознаменовать теплотой и рабочим настроением начало учебного года у учеников ничем не выделяющейся школы, одной из многочисленных таких же, густо расположенных по всей стране. Несмотря на это, уже вовсю заканчивают цвести вишни сакуры и сливы умэ, рассаженные вдоль аллеи, которая в свою очередь пролегает от автобусных остановок до школы, а потому ежедневно утром и вечером встречает и провожает очень многих местных молодых людей и девушек в пору сезонов получения ими знаний. Хотя это что, вот говорят, да и показывают, иногда розовые лепестки заполоняют улицы аж в начале мая — на Хоккайдо, где холод сбивает с толку природу, не ведающую никаких таких условных временных обозначений людей — одного из многочисленных видов разумных этой земли… если не считать всех аякаши за один единственный вид, тогда было бы «одного из двух видов разумных этой земли». Как бы там ни было, розовое цветение повсеместно поднимает настроение, завораживает, вносит романтику в повседневную жизнь даже самого прагматичного из местных разумных, что переждали холод и мрачность зимы за завесой своего домашнего комфорта. И потому все идущие в школу и из неё действительно радовались — несмотря на то, что знали, что им предстоит очередной непростой год, а некоторым из них, кто учится на последнем году обучения в старшей школе — непростой жизненный выбор вслед за этим самым непростым годом. Быть может, кому-то было лень идти, а кто-то не выспался, и в самых редких случаях, были недовольные по какой-либо другой причине, не связанной со школой, например те, у кого сейчас проблемы в семье… но всё равно, проходя по этой аллее торжественной славы весны, победившей зиму, любезно подготовившую большую часть этой страны для расцвета жизненных природных сил, все идущие учащиеся немного счастливо улыбались, позабыв на какое-то мгновение печали, горести и просто всё ненастное, да наносное.

Все, кроме одного. Где-то там, в окружённой суровыми и неспокойными морскими стражами-волнами, стране из островов, от берегов которых день каждый, будь благословенен, берёт незримое начало свой яркий лик небесного светила, в стране не многими пускай богатой, но всё же уникальными красотами порою, что греют душу лучше и теплей нежель апрельская прохладная погода… в стране, где там не далеко, но и не близко от белогривых пенных горных рек, полей, вершин заснеженных священных гордых гор, источников, дарующих блаженную истому разуму, душе, иль телу, и уж совсем вблизи лужаек отмечающих ханами, созревшей вишни цвета, несущего всего в году неделю лишь раз алеющий дозор, с озорным слившись с ветром, что кружит лепестки в неповторимом танце, стоял, стоит но более стоять не будет, избранник бывший Света, что суть меняет мира сам и миру дозволяет суть свою менять. Стоит, в печали видит лик, прекраснее которого на этом свете, в его нескромной красоте, зеркальное имеет лишь только отраженье той, что радостно сейчас неслась на светлых крыльях солнечного блика, пренебрегая шага недостойною землёю.

— Хару… Маса… ки… — В покорном удивленьи раздался во дворе неслышим людям ветра вой.

И горечь мёда, янтарных светлый локон перелив, стелящихся по ветру прошенным виденьем, вовсе не тень среди алеющих листков бросала — она сама была ей, Тенью… в ином, несправедливом мире.

— Амакава-семпай, Кузаки-семпай! Хейя! — Разрушив тишину, во предвкушении бросаясь на спину мальцу знакомому, темноволосому да Светом удалому, кричит о недостойное других виденье.

* * *

— Хару-чан! — Ринко Кузаки.

— Нет, ну ты только послушай, Кузаки-семпай! Мой брат Тайзо полностью проигнорировал свою кавайную младшую сестру и пошёл в школу раньше меня, сам, лишь бы со мной вместе не идти! — Хару.

Хару? Кто… откуда я её знаю? Как же больно это ощущение узнавания… словно кто-то вдавливает в голову раскалённую спицу, и от этой боли не закрыться!