Моя купель

Роман Вадима Очеретина «Саламандра» был опубликован. И я хорошо помню, как Федор Иванович созвал критиков для того, чтобы состоялся полезный разговор о «Саламандре». И такой разговор состоялся. Вадим Очеретин получил достойную оценку, и, мне кажется, именно с той поры он обрел веру в свои творческие силы и стал известным писателем.

— Вот так, — говорил Федор Иванович, — мало напечатать повесть или роман нового автора, надо еще определить направление его творчества, надо вывести в люди, защитить от несправедливых наскоков критиков.

А когда его пытались обвинить, что защищает своих авторов, авторов «Октября», то следовал ответ:

— Неужели я должен защищать своих противников и недругов? Надо знать, кого защищать...

Как-то Аркадий Первенцев сказал:

— Романом «Бруски» Федор Иванович Панферов врубился в память народную как мудрый знаток крестьянского быта, верный пропагандист колхозной жизни, честный борец за плодородие земли, сильный художник слова, коммунист...

Да, до конца жизни Федор Иванович остался верен своему призванию, этой теме.

И прозаики и поэты, пишущие о людях села, о земле, о преобразованиях в сельском хозяйстве, находили в журнале «Октябрь», который он вел много лет, самый ласковый прием, поддержку и защиту. Об этом хорошо помнят и Семен Бабаевский, и Елизар Мальцев, и Михаил Бубеннов, и Василий Федоров, и Григорий Коновалов, и многие другие ныне здравствующие известные писатели. К этой теме Федор Иванович старательно привлекал и критиков, организуя для них коллективные выезды, командировки в колхозы и совхозы страны.

Забота о привлечении более широкого круга писателей к теме сельской жизни, как и забота о плодородии земель Поволжья, Кубани, Алтая, Кулунды, жила в нем так органично, что без этого он, казалось, не мог дышать. Он звал писателей к осмыслению явлений в сельском хозяйстве. И всякого, кто откликался на его зов, Федор Иванович считал родным человеком, радовался ему, называл себя в тот день именинником.

Помню, член редколлегии журнала поэт Сергей Васильев принес стихи поэта Николая Тряпкина. Федор Иванович читает одно стихотворение, второе, третье. Потом собирает всех сотрудников редакции и говорит:

— Послушайте симфонию чувств...

Звучат стихи. В них слышится самобытность слога, видятся яркие краски, выступают интересные характеры, переживаются судьбы людей. Настоящая поэзия.

И тут же, именно в тот же час, Федор Иванович поднимает трубку, находит через междугородную секретаря Калининского обкома партии.

— Слушайте, — говорит он, называя секретаря по имени и отчеству, — у вас в области живет поэт Николай Тряпкин. Знаете такого?.. Так вот знайте, хороший поэт: глубоко чувствует крестьянскую душу! Живет он, наверное, где-нибудь на задворках, и печатают его мало. Последите... Он родной мне по теме...

Однажды после беседы с критиками, побывавшими в колхозах и совхозах, он почему-то потускнел. Лицо стало землистым, зрачки карих глаз сузились, зажатое в кулаке ребро левой ладони заскрипело — верный признак глубокого раздражения.

— Какая беззаботность! — сказал он мне, когда все разошлись. — Льют словесную воду о партийности литературы — и ни слова о заботах партии о плодородии земли, о том, что земля тоскует по ласке... Землю ласкают трудом. Она любит уход зимой и летом, весной и осенью. И трудолюбивых, любящих землю людей она вознаграждает щедро. Нет на свете более щедрой матери, чем ухоженная земля. А тем, кто ковырнул ее весной и потом забыл о ее нуждах, она мстит. Там плодятся чертополох, сорняки.

И далее Федор Иванович поведал свои думы об исконной борьбе людей за землю, о классовой сущности отношения людей к земле, о ее способностях не только кормить и поить, но и спасать их в лихую годину, как это было в войну, — разве можно забыть окопы и блиндажи на фронте! — о том, как тоскует земля в засушливых степях без влаги, трескается, морщится, стареет...

И мне показалось, что Федор Иванович умеет разговаривать с землей, как с живым существом, и понимает ее страдания, желает ей быть вечно молодой, плодородной.

— Помнишь, — сказал он, — гриву возле Больших Россошек, куда пришли трактора зябь поднимать? Стерня редкая, чахлая. Десять лет там сеяли пшеницу по пшенице. Земля истощилась, золой припахивает, отдыха просит, удобрения ждет. Вот-вот захворает тяжело, эрозия начнется. Под травяной пластырь ее надо оставить, а тут снова трактора с отвальными плугами пришли. Вот и пришлось в бой вступить с председателем колхоза и с плановиками по севообороту. А ведь еще в моей памяти сохранилось, как за эту гриву на межах мужики кольями и оглоблями дрались, затем каждый в лукошках и мешках нес туда удобрения.

...Никто другой не сможет так помочь партии в борьбе за восстановление плодородия земель, за человеческую любовь к пашне, к разумному земледелию, как мы, литераторы!